Стихи, которые нам нравятся

[Цветок Магриба]

Сорок пять строк

Сколько банальных вещей можно перечислить
о сердце, любви, как между мной и тобой
Что случилось, что наша любовь
что тянет нас вниз и бросает нас на берег
что по правилам
природа функционирует, да
которой ты и я мы все
является частями, вот так на это самое
Я думаю, что в стихах изложу
и напишу, что твое тело это гробница
После твоего объятия, от которого мне хотелось бы
ожить, потому что слаще вечера,
ночи, когда ты это я.
Я снова, ты есть — если понимаешь — и ангелы
если существуют радуются в авансцене ночи
и на кладбищах, в зоне силы могил...
И здесь точно отсутствуют несколько отрывков
о принце, о цветке, доме, родине,
обо всем что важно для меня
Ко всему ревнуют сволочи и святые!
И все-таки не так нужно говорить об этом
Нужно было бы говорить только об этом, было хорошо
с тобой на пригорке, когда впервые
я обнял тебя той осенью
Потом, часто
Я целовал тебя, не зная, было хорошо
Было хорошо слушать, смотреть на тебя, говоря,
Смотреть на твои губы, смотреть на твой профиль.
Может и эта фраза неподходящая
Может нужно было бы по порядку перечислить
все твои грехи и достоинства
все твои грехи и мои грехи
Все... только то, что связывает нас и сегодня
Нет слов, только нагое молчание
Мужчина и Женщина
Две половинки одной и той же действительности
Высота и глубина, а на сухом языке, о дереве
говорю, вместо того, чтобы говорить о тебе
Только о тебе пишу, как о дне твоего рождения
Как бы хотелось, но концы легенд
Не сходятся совсем и только осколки
Стекаются в буквы теперь к твоим ногам, ничего другого...
Вместо рифмы лучше молчание
осчастливить, что если слово не помогает молчание
Признание в любви может быть и это!


Арон Гаал

 

[Цветок Магриба]

Сергей Шестаков
На всех языках твое имя звучит одинаково, как
Не кутай, не прячь в непривычные слуху фонемы,–
В молчании пядениц, в жестах, в укорах, в трамвайных звонках,
В сиянии лотоса, в белом жерле хризантемы.
Какая внезапная сила, какая невольная власть
Бывает у звука, и полночью, им населенной,
Кому суждено содрогнуться – и к этим ладоням припасть
С мучительной нежностью, с ласкою сладко-соленой,
Кому суждено, снаряжая доселе невиданный флот,
Готовиться к битве за право блаженного плена?–
И новые стяги поднимут, и новая Троя падет,
И все повторится, и ты не вернешься, Елена...

 

[Цветок Магриба]

Я заснул на распутье глухом.
В высоте, на небесные кручи,
Поднимались тяжелые тучи.
Это было не ночью, а днем.

Я лежал на избитом пути,
На краю много знавшей дороги.
Здесь и люди и звери и боги
Проходили, чтоб что-то найти.

Я дремал как живой, но мертвец,
Как умерший, но чающий жизни.
И, отдавшись душой укоризне,
Задремал я как труп наконец.

И тогда мне явилась она,
Та, кого я и прежде, неясно,
Так любил, безнадежно, безгласно,
Как любить нам велела — Луна.

Надо мною бесплотная тень,
Наклоняя воздушное тело,
Ближе быть, дальше быть, не хотела.
И погас утомительный день.

Все смешалось в сомкнувшейся мгле.
Я мечтал — да, как все — о святыне.
И как труп я покоюсь доныне
На избитой шагами земле.

Константин Бальмонт

 

[Darina]

​

* * *​

Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить –
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я – жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты – вообще не стоит – жить.
А я вот все живу – как будто там внутри
не этот – как его – не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг
и не подкожный жир,
а так как будто там какой–то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,
а так, как будто там какой–то ад пчелиный,
который не залить, не зализать...
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?
Вот так и мне не то чтоб неприятно,
что лично я так долго шёл на свет,
на этот свет и звук невероятный,
к чему–то там, чего на свете нет,
вот так и мне не то чтобы противно,
что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,
на этот звук, на этот блеск пчелиный,
на этот отсвет – все ж таки дошёл,
а то, что мне – и по какому праву –
так по хозяйски здесь привыкшему стоять,
впервые кажется, что так стоять не надо.
Вы понимаете, что я хочу сказать?
Огромный куст, сверкающий репейник,
который даже в джинсы не зашить –
последний хруст, спадающий ошейник –
что там еще, с чем это все сравнить?
Так пусть – гудящий шар до полного распада,
в который раз качнется на краю...
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
я – здесь сказал, что здесь стоять не надо?
ну да сказал – а все еще стою.
Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля –
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно – но не я, не я.
Дмитрий Воденников

 

[Цветок Магриба]

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи –
На головах царей божественная пена –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

О. Мандельштам

 

[Jimi]

Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви,—
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.

Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли,—
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.

Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли,—
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли),—
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.

Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли,—
Тех, что мудростью нас превзошли,—
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.

И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной — с невестой — с любовью моей-
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.

Эдгар По

 

[Цветок Магриба]

Птицам нет до нас дела!
Им нет до нас дела,
и, горбатя свои распростертые лопасти, проносятся,
перечеркивая пунктиром полета
нашу мелочную возню на дне
воздушных колодцев,
суматошное копошение в мусорных кучах времени,
которое мы называем жизнью...
Птицам нет до нас дела,
и они пролетают, испытывая большее, чем земное,
притяженье иных миров,
и, падая в бездну вселенной,
своим радостным криком
разбивают они стеклянные перегородки
пространства,
презревая границы четырех измерений.
Где — заложники смерти,
тщетно приподнимаемся на носки,
пытаясь взлететь...

(Леон Гроховский)

 

[Цветок Магриба]

Иосиф Бродский

Письма римскому другу
(Из Марциала)

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела —
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!

* * *

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

* * *

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

* * *

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

* * *

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

* * *

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

* * *

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

* * *

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

* * *

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

 

[KatrinAnnh]

Природа каждому оружие дала:
Орлу — горбатый клюв и мощные крыла,
Быку — его рога, коню — его копыта,
У зайца — быстрый бег, гадюка ядовита,

Отравлен зуб её. У рыбы — плавники,
И, наконец, у льва есть когти и клыки.
В мужчину мудрый ум она вселить умела,
Для женщин мудрости Природа не имела.

И, исчерпав на нас могущество своё,
Дала им красоту — не меч и не копьё.
Пред женской красотой мы все бессильны стали.
Она сильней богов, людей, огня и стали.

Пьер де Ронсар

 

[Стержень]

Итак, живи!
Не проживай - живи!
Оставим романтические бредни
О вечном бытии:
Одна попытка -
Другой не будет.
Заживо живи!
"Шути любя, но не люби шутя".
Люби - любя
И - отлюбив - не каркай!
Упав, ползи - но никогда не ползай.
Убийцу о пощаде не проси -
Убей убийцу, а не сможешь - плюнь
В лицо убийце...
Никаких уступок!
Смешно и подло - оставлять долги.
Источник зол - оправданная слабость.
Завет заветов:
Слабый человек -
Предпологает,
А распологает -
Не бог, а тоже человек - но сильный!
Живи - отважно!
...И станет мир умнее и добрее.

 

[KatrinAnnh]

Железнодорожно-математическое

Из пункта «А» в пункт «Б» тянется одноколейка,
Лента шпал – ксилофон, звенящий под колесом…
Мне хочется до тебя дотронуться поскорей, как
Будто невыносимо, если не в унисон.

Допустим, я буду строго следовать уравнению,
Высчитывать точку схождения перед сном:
Вопреки, казалось бы, двустороннему направлению,
В депо отсыпается электричка,
товарняк ютится на запасном.

На фоне тоски и бесперебойного ожидания –
Переменных, перетряхнувших мою кровать, –
Я не могу без тебя. И это - взаимная постоянная,
Что, собственно, и требовалось доказать.

Н. Болотов

 

[Цветок Магриба]

И сердце в пустоте затрепетало -
так залетает с улицы порою
воробышек, гонимый детворою,
в потемки обезлюдевшего зала.

Бездонный мир оконного кристалла
впотьмах морочит ложною игрою,
и птица с одержимостью героя
стремится прочь во что бы то ни стало.

Но низкий свод отбрасывает с силой
за разом раз, пока мятеж убогий
не обескровит каменная балка.

И падает комок, уже бескрылый,
и кровью истекает на пороге,
еще дрожа порывисто и жалко.

Хуан Рамон Хименес

 

[Tarja]

Сергей Михалков. «Я хожу по городу, длинный и худой…»

Я хожу по городу, длинный и худой,
Неуравновешенный, очень молодой.

Ростом удивленные, среди бела дня
Мальчики и девочки смотрят на меня...

На трамвайных поручнях граждане висят,
«Мясо, рыба, овощи» – вывески гласят.

Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек,
Мне дает пирожное белый человек.

Я беру пирожное и гляжу на крем,
На глазах у публики с аппетитом ем.

Ем и грустно думаю: «Через тридцать лет
Покупать пирожное буду или нет?»

Повезут по городу очень длинный гроб,
Люди роста среднего скажут: «Он усоп!

Он в среде покойников вынужден лежать,
Он лишен возможности воздухом дышать,

Пользоваться транспортом, надевать пальто,
Книжки перечитывать Агнии Барто.

Собственные опусы где-то издавать,
В урны и плевательницы вежливо плевать,

Посещать Чуковского, автора поэм,
С дочкой Кончаловского, нравящейся всем».

Я прошу товарищей среди бела дня
С большим уважением хоронить меня.

 

[МатьСыраземля]

Женщина с обнажённой грудью
держала на плечах
большой балкон с балюстрадой.
Я подошёл к ней и говорю:
Не женское это дело –
держать такой большой балкон с балюстрадой,
к тому же сейчас прохладно,
а у вас грудь голая!
Женщина уступила мне место под балконом,
прикрыла грудь,
подкрасила губы,
сказала «спасибо»
и ушла.
Я простоял под балконом полчаса,
изнемог,
плюнул,
выругался
и тоже ушёл.
Уходя, я оглянулся и увидел,
что на балконе стоит толстый мужчина в подтяжках
и курит сигарету.
Курит, сволочь! – подумал я, –
подтяжки ещё напялил!
И я держал балкон с этой толстой сволочью
целых полчаса!
Потом меня осенило:
балкон-то не падает!
Держится, гад! – подумал я, –
кариатида, видать, стояла для красоты,
а я, дубина, тужился,
чуть не надорвался!

© Г.А.

 

[МатьСыраземля]

Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, —
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас — осенний роман.

Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —
Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.

Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус…
Я отдал ей все: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.

А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.

Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу — газель.

Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.

Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.

На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.

Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе — три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?

© С.Ч. 1927

 

[МатьСыраземля]

Психиатр стоит у зарешеченного окна.
За окном ни зги -- за окном непогода штурмует дом.
Неуютно в нём.
И такие потоки, что кажется вверх дном
Тихий, светлый бога дом -- бог плачет, глаза воздев к потолку.
Психиатр шепчет:
- Не придёт, сегодня она не придёт.
Как ей выйти на улицу – кожа хрупкая, будто лёд,
Пальто белое, туфли белые, как снег,
Зальёт ненаглядную – и растает она, нет её, нет.

Пациент стоит у зарешеченного окна.
За окном ни зги, непогода штурмует дом.
Одиноко в нём.
И такая метель, хоть свищи, хрипи, хоть ложись-замерзай.
Шепчет он:
- Не придёт сегодня она, не придёт…
Как ей выйти на улицу – кожа персиковый цвет,
Пальто – нежное, туфли – мерцающий свет.
И такая метель, минус тридцать – убьёт ненаглядную, как смерть дать.
Что метели -- песнь свиристеля, персиков расцветающих взлёт.

А она идет. Что ей вьюги-дожди, неопрятность земли.
Несёт в хрустящей бумаге яблоки, засахаренные миндал'и.
А к кому из этих двоих идёт -- бог весть.
Главное, что идёт. Улыбается, даже поёт.

Непогода штурмует дом. Тихо, светло в нём.
Коридор пахнет хлоркой, снегом, дождём.
Влажным локоном -- яблоком, миндал'ём.

© С.Ч. 2014

 

[МатьСыраземля]

покупая по случаю «сталинку»,
торжественно клянусь:
не выбрасывать пианино старенькое,
пыль с него стирать тихохонько, чтоб не скулили клавиши расстроено,
чтоб не клацала черная крышка, аки Цербера пасть.
до смерти теперь мне с этим приданым маяться,
вкруг него на цыпочках чтобы не тревожить Лидочку
в консерваториях, где тишайший лёд и беспамятство.

ах, как Лидочка черешню кушала
брызгал сок на концертную кофточку,
ей Авдотья: «Божечки, девка бедовая!»
ай, смеётся Лидочка, пальцы нервные вытрет о платок батистовый,
да на пианинке играть – светлеет в сталинке,
всех гостей - и бухгалтеров, и особистов - на слезу пробивало

как там, Лидочка, в консерваториях
о колымской земле поётся под вальсы Шуберта?
Цербер рвется с цепи, кровью харкает,
твой платок батистовый особисту в аду
ночь и ночь мерещится.

давеча заполночь вижу - Лидочка.
крышку подняла и нервными пальчиками
клавиши перебирает.

- что тебе? спрашиваю
- здесь, говорит, между ре и до
упала косточка черешневая.
боюсь, вдруг провалится, прорастёт в аду.
- в инобытие не майся, Лидочка.
я найду

© С.Ч. 2015

 

[МатьСыраземля]

...Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса...
© А.С.П. 1837

 

[МатьСыраземля]

как же с тобой с неуберегой, трудягой в согласье жить
чтоб не секли ни стыд, ни вина, ни жалость…
надо же было тебе, душа, поселиться в моей глуши,
я бы врагу этой участи не пожелала

чем ты, моя медоносная, на пустоши той живешь
вьюгам всем супротив, что над тобою ноют
где, под какой, одной из семи загрубевших кож
соты свои заполняешь светом и тишиною?

© С.Ч. 2012

 

[KatrinAnnh]

Три спички, одна за одной зажженных в ночи.
Первая — все лицо твое мне осветить.
Вторая — увидеть глаза твои.
Последняя — губы увидеть.
И вся темнота — для того, чтоб припомнилась мне
В объятьях моих глубина твоя, словно, в огне.

Жак Превер