Стихи, которые нам нравятся

[Цветок Магриба]

Что же поделаешь, мы на земле
играем в людей.

А там —
убежища облаков,
и перегородки
снов бога,
и наша тишина, нарушенная нами,

тем, что где-то на дне
мы её сделали
видимой и слышимой.

И мы здесь говорим голосами
и зримы оттенками,
но никто не услышит
наши подлинные голоса,

и, став самым чистым светом,
мы не узнаем друг друга.


Геннадий Айги

 

[Цветок Магриба]

голо как уголь : есть существует
не разговор не беседа а крик
в явленной нам пустоте
где только два признака жизни —
крик и кричащий

и если и здесь предусмотрен конец
то пусть это будет далеким простым
или стеклами старых нерадостных окон или потемневшей стеной
маленького дома

Конец пустоты Начало
убежища и укрытия

а путь совершаемый криком известен:
в истоке теряет себя человек опустошаясь в себе постепенно
и сливаясь уже с тишиной

но пусть этот крик
обособленной силой
пройдет до конца пустоты
сквозь частицы искрящиеся воздуха
не притянувшись и к ним

цельность свою сохраняя
правом особенной муки

и пусть остановится
на стеклах чужого окна
и — гудит оставаясь при нем как его отраженье

пока его не заглушат
ответным криком изнутри

Геннадий Айги

 

[KatrinAnnh]

Откуда ни возьмись -
как резкий взмах -
Божественная высь
в твоих словах -
как отповедь, верней,
как зов: "за мной!" -
над нежностью моей,
моей, земной.
Куда же мне? На звук!
За речь. За взгляд.
За жизнь. За пальцы рук.
За рай. За ад.
И, тень свою губя
(не так ли?), хоть
за самого себя.
Верней, за плоть.
За сдержанность, запал,
всю боль - верней,
всю лестницу из шпал,
стремянку дней
восставив - поднимусь!
(Не тело - пуст!)
Как эхо, я коснусь
и стоп, и уст.
Звучи же! Меж ветвей,
в глуши, в лесу,
здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь - на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.

Бродский

 

[МатьСыраземля]

это она всегда понимала хорошо: нельзя причинять

боль другому

«нельзя причинять боль другому? другому это хорошо»

/нельзя другому причинять — боль/

«боль — это хорошо, это другому»

/боль понимала хорошо: нельзя/

она не понимала: «боль нельзя»

/боль — это всегда нельзя/

она всегда понимала: причинять боль — это хорошо,

это другому нельзя

она хорошо понимала: боль — это всегда хорошо,

но всегда причинять нельзя

© Г.С.

 

[Tarja]

Рождественский романс​

И. Бродский​

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необьяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необьяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необьяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не обьясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необьяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

 

[Цветок Магриба]

@Tarja, очень нравится, как спела "Рождественский романс" Фролова

 

[Tarja]

@Цветок Магриба, cпасибо

 

[alex алекс]

@Tarja, ну почему у меня это так перекликается с Набоковым???

Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна.
Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увез ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот - кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.
Но вот скамья под липой освещенной...
Ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
Ночные наши бедные владенья,
забор, фонарь, асфальтовую гладь
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть.
Не облака, а горные отроги,
костер в лесу, не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна...

Под липовым цветением мигает
фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень
прохожего по тумбе пробегает,
как соболь пробегает через пень.
За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит, -
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.

а может это из за Градского, которого люблю безумно

 

[МатьСыраземля]

Ночью поздней, в трамвае пустом -
Новогодний игрушечный сор.
У красавицы с траурным ртом
Как-то ангельски холоден взор.
Пьяный друг мне шепнёт: "Человек
Её бросил? Ну что ж? Ничего -
Через миг, через час, через век
И она позабудет его".
Я, проснувшись, скажу: "Может быть
Муж на кофточку денег не дал...".
А потом не смогу позабыть,
Вспомнив нежную деву-печаль.
Как, под эти морщинки у губ
Подставляя несчастье своё,
Я - наружно и ветрен и груб -
И люблю и жалею её.

© Б.Р. 1995

 

[МатьСыраземля]

Сердце чистое, чистое
высоко, высоко.
Мысли быстрые, быстрые,
и снега далеко

простираются внешние,
а внутри по песку
скачут пташечки вешние,
позабыв про тоску.

Скачут крошечки-мушечки,
берега, берега...
Я сижу на опушечке,
за спиной пурга.

Я стою у березоньки,
потихоньку пою.
Кто-то маленький розовый
слышит песню мою.

Хорошо мне по краюшку
проходить босиком.
Если это не рай еще,
то я с ним не знаком.

Я не ведаю Вечности,
да, и как я могу
посреди бесконечности
устоять на бегу?

© Пётр Николаевич, незабвенный.

 

[Nicole]

Не разучилась я любить,
Даря всю нежность без остатка.
Не разучилась жизнь ценить,
Хоть и не все бывает гладко.
Не разучилась я прощать,
Ошибки совершает каждый.
Не разучилась вновь страдать,
Хотя не умирают дважды.
Не разучилась доверять,
Без веры выжить слишком сложно.
Не разучилась я мечтать,
Пусть воплотить не все возможно.
Не разучилась удивляться тому,
Что многие не видят.
Не научусь лишь расставаться,
Губить и рьяно ненавидеть...

Анастасия Логачева

 

[Летняя Зима]

Она, наверно, плакала от боли,
Не раз, не два, забыв про силу воли…
Диагноз свой, узнав, не удивилась…
Она давно смиряться научилась…

Всё как у всех… Дела, семья, заботы…
Улыбка каплю грустная на фото.
Усталость, передышки и проблемы…
Она была такая, как и все мы…

Но лишь одно отличие имела…
Её болезнь съедала душу с телом…
Она её почти не замечала,
Ведь знала, не начнётся жизнь сначала…

Она смирилась с мыслью, что однажды
Останется лишь памятью бумажной
На вырезках газет и на портретах,
И в цифровом формате интернета…

За приступом приходит облегченье…
Она ценила каждое мгновенье…
Всю жизнь семье и близким посвятила…
Она людей прощала и любила…

А иногда холодными ночами
Она рыдала жгучими слезами,
Что не с кем ей бедою поделиться…
Больней – от равнодушия на лицах…

Болезнь, как зверь, голодный нападала,
Насытившись, на время отступала…
Она терпела боль, куда ей деться?
Разбить родным она не смела сердце…

И вот однажды, пережив волненье,
Не дописав своё стихотворенье,
Она ушла так тихо и не слышно…
Она всегда себя считала лишней…

Порою равнодушие людское
Течёт неудержимою рекою…
В руке зажат листок, а в нём лишь строчка:
«За всё благодарю… Люблю…» И точка.

© Ирина Самарина-Лабиринт

 

[МатьСыраземля]

я говорила так часто ему: «прощай»,
что он уже и внимания не обращал:
молча на кухню шёл, пил подолгу чай.
после садился рядом, и на губе –
крошка от курабье.

чувствуя шкурой и безысходность мою, и злость,
полз, извиваясь, к дивану его виноградный пёс.
пальцы лизал –
мука в янтарных глазах.

долго ли коротко, все ж попрощались всерьёз.
помню, в дверном проёме мелькнул виноградный пёс –
белый, как дым,
в ягодах исчерна-голубых.

где он теперь? в штормующей чьей судьбе
лает на облаков нежнейшие курабье?
часто ль ползёт, извиваясь, чтоб пальцы чужие лизать –
мука в янтарных глазах.

© C.Ч. 2015

 

[Silvi]

Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза — жемчужина страданья.
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный:
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.

Лермонтов М.

 

[Цветок Магриба]

мы были ураганом, что прошёл над лугами, где мы возносили наши утопающие стопы, спутав травы; мы забавлялись ветряками, мы внезапно взмывали над нашей постелью и обламывали листья с деревьев, уже были неслышны голоса матерей, кричавших нам вслед "возвращайтесь!", в сумерках сентября мы украдкой продлевали день

мы были ураганом, что прошёл над лугами, у нас не было страха, что упадём, мы носили ветер в себе и, прикасаясь к одному из красных яблок, едва ли нам позволено было его сорвать; мы несли в себе ветер, от тлеющего костра струилась дымка в роще, и мы искали его, чтобы вновь разжечь, и мы раздували угли, и только снег хитростью выманили из пепла

Бернд Игель

 

[МатьСыраземля]

Смотаю клубочек из бессонной ночи,
Из слов колких, слезинок горьких,
Из встреч наших, не встреч даже,
Хороша будет пряжа…
Уроню за калиткой,
Пусть катится по тропинке,
Совсем недалече,
К твоему крылечку.
Отдай жене клубочек,
Пусть свяжет платочек.
Подивятся соседки
Диковинной расцветке,
Затейливому узору
Моего позора…
Глаза отведёшь,
скажешь
- хороша пряжа...

© С.Ч. 2009

 

[KatrinAnnh]

Я храню её имя во тьме тишины
И настойчиво прячу от мира, от света,
Словно в тщетной попытке украсть у судьбы,
Оторвать от летящей сквозь время планеты.

Я скрываю его от людей, от их глаз,
Как частицу себя, на душе иероглиф,
Как пронзительность сказанных шепотом фраз,
Как дрожащее в воздухе горькое: "помни".

Я храню ее имя от зла, от беды,
От холодной руки подползающей боли,
Я храню ее имя от глупой молвы,
Прячу трепетной птицей на небе ладони.

А что имя ее? Только звук, пустота,
Лишь осколок в пространстве звенящего эха,
Только вера моя, только тайна моя,
Только жадность бессонной любви к человеку.

Аль Квотион

 

[KatrinAnnh]

Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.
Всё в ней кричит – не надо его отпускать!
Но она как будто спокойна, или просто делает вид,
И не звонит.

Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,
Тщательно забывает запах её духов,
Он думает: "Господи-Боже, если твой приговор таков,
То я готов!"

Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.
Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.
И говорят друг другу: "Хватит, я долго не протяну!"
А сверху на них смотрят и думают:
- Ну-ну...

Е. Касьян

 

[Цветок Магриба]

* * *
Бог был еще ребенком, и украдкой
От взрослых Он выдумывал тайгу:
Он рисовал ее в своей тетрадке,
Чертил пером деревья на снегу,

Он в разные цвета раскрашивал туманы,
Весь мир был полон ясной чистоты,
Он знать не знал, что есть другие страны,
Где этих красок может не хватить.

Он так немного вылепил предметов:
Три дерева, скалу и несколько пичуг.
Река и горные непрочные рассветы –
Изделье тех же неумелых рук.

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,
Он листья вырезал, Он камни обтесал,
Он виноградные везде развесил гроздья,
И лучших птиц Он поселил в леса.

И, надоевшее таежное творенье
Небрежно снегом закидав,
Ушел варить лимонное варенье
В приморских расписных садах.

Он был жесток, как все жестоки дети:
Нам жить велел на этом детском свете.

Варлам Шаламов

 

[МатьСыраземля]

лет десять
она шла впереди
в руках у нее была сетка
в сетке лежало нечто округлое
завернутое в газету
пытался ее догнать
но безуспешно
пробовал ее окликнуть
но никакого результата
ждал — может оглянется
но она не оглядывалась
наконец она остановилась
обернулась
и уставилась на меня
почему вы меня преследуете? —
сказала она сердито —
я Юдифь
у меня в сетке голова Олоферна
хотите посмотреть?
она развернула газету
и показала
отрубленную голову Олоферна
я чуть в обморок не упал
так мы познакомились
с тех пор
идем рядом
я несу сетку с головой Олоферна
она идет налегке
голова довольно тяжелая
надо сказать

© Г.А. 1973