случайно нашла интересное об этой фразе Достоевского:
Сравнительно недавно, при обсуждении книги Ю. Карякина «Достоевский и канун XXI века», возник вопрос, в чем смысл этой «крылатой формулы» из Достоевского.
Д. Урнов заметил: «…мы твердим: «Красота спасет мир как сказал Достоевский», хотя Достоевский это не «сказал», а только повторил – следом за Шиллером, кумиром своей юности. Всю жизнь он вел внутренний диалог с Шиллером, и если для Шиллера красота – это гармония: мир спасется, когда гармонизируется, то у Достоевского красота – демоническая сила, нарушающая все нормы и поэтому способная править миром». Таким образом, Достоевский отлучается не только от формулы «красота спасет мир», но и от рассуждений Мити Карамазова 6 трагической двойственности красоты.
Красота – лишь демоническая сила. Получается, что, обращаясь к мысли Шиллера о спасительной роли красоты, Достоевский эту мысль, а значит, и убеждение своего Мышкина опровергает, что для него это всего лишь разновидность «шиллеровщины», не раз им осмеянной. Д. Урнов здесь расходится с автором известного исследования «Достоевский и Шиллер» Н. Вильмонтом, полагавшим, что при всей глубине разногласий Достоевского с Шиллером в этой области он явился продолжателем автора «Писем об эстетическом воспитании человека»: «Тут-то и вступает в силу вполне утопическая идея «эстетического воспитания человека» воздействием искусства, духовной и одновременно чувственной, но, так сказать, «хорошо темперированной», «чистой» красоты. «Мир спасет красота», сочетавшаяся с «добром»5. Думаю, что суждения обоих авторов не отражают отношения Достоевского к шиллеровской идее спасительной красоты. Прежде всего мысль Достоевского совершенно оригинальна и, как мы постараемся далее показать, принадлежит к числу самых глубоких, основополагающих для всего его творчества. Кроме того, эта мысль отнюдь не сводится к влиянию искусства на душу человека, как бы велико ни было такое влияние, с точки зрения самого Достоевского. По Шиллеру, красота есть «гармоническое развитие совокупности наших чувственных и духовных сил»6. Сын своего времени, Шиллер был убежден, что «век достаточно просвещен, т. е. знания найдены и провозглашены к всеобщему сведению… Дух свободного исследования рассеял пустые призраки, которые долгое время заслоняли доступ к истине, и основа, на которой фанатизм и обман воздвигли себе трон, подорвана. Разум очистился от обманов чувств и от лживой софистики, и сама философия, которая сначала заставила нас отпасть от природы, теперь громко и настойчиво призывает нас в ее лоно, – отчего же мы все еще варвары?»7 Чтобы преобразовать человека морально, чтобы превратить естественное государство в нравственное, необходимо, по мнению Шиллера, «найти орудие» такого изменения. Автор «Писем об эстетическом воспитании человека» утверждает; «Теперь я достиг той точки, к которой были направлены все мои предшествующие рассуждения. Это орудие – искусство, эти источники открываются в его бессмертных образцах»8. И далее Шиллер подробно разъясняет смысл того заявления, которое сделал в самом начале своего трактата «Я буду защищать дело красоты…»9. Конечно, «дело красоты» в этом смысле постоянно защищал и Достоевский. Достаточно вспомнить первую из задуманного им цикла статей 1861 года – «Г-н. – бов и вопрос об искусстве», где речь идет о вечной ценности для человечества произведений высокого искусства, их влияния на духовное совершенствование людей. «…В человечестве, – пишет Достоевский, – всегдашняя потребность красоты и высшего идеала ее, значит, есть и потребность здоровья, нормы, а следовательно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа» (18, 102). Этой неумирающей потребности красоты, которая воспринимается как «закон природы», отвечает, по Достоевскому, «величайшая тайна художественного творчества» (18, 94). Полемизируя, как известно, и с утилитаристами, и со сторонниками «чистого искусства», Достоевский говорит о «потребности здоровой красоты», особенно обостренной в те периоды, когда «человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе…» (18, 94). В таком взгляде на важнейшую роль искусства в жизни человека и общества Достоевский продолжает традицию не только Шиллера, но и Шиллера тоже, хотя никаких просветительских иллюзий насчет возможности преобразовать жизнь с помощью искусства он не питает. Поэтому, когда И. Волгин в недавней своей статье о Достоевском пишет: «Приходится с грустью признать, что великое искусство ничего не решает. Последнее слово принадлежит не ему. Красота не спасла мир: ее назначение становится все более гадательным и неопределенным», нельзя не согласиться с автором, но хочется понять, почему эти слова разочарования связываются с Достоевским? Ведь он вовсе не предполагал, что одно искусство, даже великое, может спасти человечество.
Сравнительно недавно, при обсуждении книги Ю. Карякина «Достоевский и канун XXI века», возник вопрос, в чем смысл этой «крылатой формулы» из Достоевского.
Д. Урнов заметил: «…мы твердим: «Красота спасет мир как сказал Достоевский», хотя Достоевский это не «сказал», а только повторил – следом за Шиллером, кумиром своей юности. Всю жизнь он вел внутренний диалог с Шиллером, и если для Шиллера красота – это гармония: мир спасется, когда гармонизируется, то у Достоевского красота – демоническая сила, нарушающая все нормы и поэтому способная править миром». Таким образом, Достоевский отлучается не только от формулы «красота спасет мир», но и от рассуждений Мити Карамазова 6 трагической двойственности красоты.
Красота – лишь демоническая сила. Получается, что, обращаясь к мысли Шиллера о спасительной роли красоты, Достоевский эту мысль, а значит, и убеждение своего Мышкина опровергает, что для него это всего лишь разновидность «шиллеровщины», не раз им осмеянной. Д. Урнов здесь расходится с автором известного исследования «Достоевский и Шиллер» Н. Вильмонтом, полагавшим, что при всей глубине разногласий Достоевского с Шиллером в этой области он явился продолжателем автора «Писем об эстетическом воспитании человека»: «Тут-то и вступает в силу вполне утопическая идея «эстетического воспитания человека» воздействием искусства, духовной и одновременно чувственной, но, так сказать, «хорошо темперированной», «чистой» красоты. «Мир спасет красота», сочетавшаяся с «добром»5. Думаю, что суждения обоих авторов не отражают отношения Достоевского к шиллеровской идее спасительной красоты. Прежде всего мысль Достоевского совершенно оригинальна и, как мы постараемся далее показать, принадлежит к числу самых глубоких, основополагающих для всего его творчества. Кроме того, эта мысль отнюдь не сводится к влиянию искусства на душу человека, как бы велико ни было такое влияние, с точки зрения самого Достоевского. По Шиллеру, красота есть «гармоническое развитие совокупности наших чувственных и духовных сил»6. Сын своего времени, Шиллер был убежден, что «век достаточно просвещен, т. е. знания найдены и провозглашены к всеобщему сведению… Дух свободного исследования рассеял пустые призраки, которые долгое время заслоняли доступ к истине, и основа, на которой фанатизм и обман воздвигли себе трон, подорвана. Разум очистился от обманов чувств и от лживой софистики, и сама философия, которая сначала заставила нас отпасть от природы, теперь громко и настойчиво призывает нас в ее лоно, – отчего же мы все еще варвары?»7 Чтобы преобразовать человека морально, чтобы превратить естественное государство в нравственное, необходимо, по мнению Шиллера, «найти орудие» такого изменения. Автор «Писем об эстетическом воспитании человека» утверждает; «Теперь я достиг той точки, к которой были направлены все мои предшествующие рассуждения. Это орудие – искусство, эти источники открываются в его бессмертных образцах»8. И далее Шиллер подробно разъясняет смысл того заявления, которое сделал в самом начале своего трактата «Я буду защищать дело красоты…»9. Конечно, «дело красоты» в этом смысле постоянно защищал и Достоевский. Достаточно вспомнить первую из задуманного им цикла статей 1861 года – «Г-н. – бов и вопрос об искусстве», где речь идет о вечной ценности для человечества произведений высокого искусства, их влияния на духовное совершенствование людей. «…В человечестве, – пишет Достоевский, – всегдашняя потребность красоты и высшего идеала ее, значит, есть и потребность здоровья, нормы, а следовательно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа» (18, 102). Этой неумирающей потребности красоты, которая воспринимается как «закон природы», отвечает, по Достоевскому, «величайшая тайна художественного творчества» (18, 94). Полемизируя, как известно, и с утилитаристами, и со сторонниками «чистого искусства», Достоевский говорит о «потребности здоровой красоты», особенно обостренной в те периоды, когда «человек в разладе с действительностью, в негармонии, в борьбе…» (18, 94). В таком взгляде на важнейшую роль искусства в жизни человека и общества Достоевский продолжает традицию не только Шиллера, но и Шиллера тоже, хотя никаких просветительских иллюзий насчет возможности преобразовать жизнь с помощью искусства он не питает. Поэтому, когда И. Волгин в недавней своей статье о Достоевском пишет: «Приходится с грустью признать, что великое искусство ничего не решает. Последнее слово принадлежит не ему. Красота не спасла мир: ее назначение становится все более гадательным и неопределенным», нельзя не согласиться с автором, но хочется понять, почему эти слова разочарования связываются с Достоевским? Ведь он вовсе не предполагал, что одно искусство, даже великое, может спасти человечество.
