Любите ли Вы Маркеса, как люблю его я?

[МатьСыраземля]

Борхес в первую очередь поклонник литературы как жанра. Вторым я только Германа Гессе назову, у них обоих отношение к книге особое.

А Борхес пересказчик? Ну, если бы в каждом пересказе было заложено столько дополнительных скрытых смыслов...

ну, допустим, пересказ легенды о 47 ронинах, разве там есть какие-то дополнительные смыслы?)

 

[МатьСыраземля]

Мне "Модель для сборки" зашла. Сама идея конструирования произведения показалась интересной.

с нумеровкой глав? но это же нужно забыть сначала первое прочтение..

 

[Malabarka]

Он совсем другой?)

Он-сложный)
Переводить его ,по-моему, означает быть на его волне.
то есть чуть с ..ээ..чудинкой.
не так вот просто, слово за слово.
одно вот такое ,например, когда сначала прилетают мелкие желтые бабочки, а потом его герой, и появление бабочек предшествует появлению его героя-это ж некоторый прибабах)
perdón por los detalles

 

[МатьСыраземля]

Борхес - совсем другой.
И вот его я, бывает, перечитываю.
Ну и стихи. Как и у Кортасара, кстати.
Правда, в основном "Дом Астерия" перечитываю.
Ну и Октавио Пас хорош, люблю его.
Но Маркес пишет совершенно особым образом.
Как паук) приманивает, ловит и съедает своего читателя))

таких авторов и не слышал..
а у Борхеса есть малюсенькие рассказики-ощущения..

"в одной из пустынь Ирана стоит невысокая каменная башня..."
наизусть помню..))

 

[Цветок Магриба]

таких авторов и не слышал..

Каких? Октавио Паса?

 

[Marvin]

с нумеровкой глав? но это же нужно забыть сначала первое прочтение..

Зачем? Если вам не нравится - вы можете перечитать в своем порядке, по сути дела переконструировать произведение. Как эксперимент - прекрасно, как мне кажется. Но массово такой литературы не хотелось бы.

 

[МатьСыраземля]

Каких? Октавио Паса?

ну да..
да это и неудивительно, практически сейчас не читаю.
ну и раньше, времени жалко, если не выбирать классику постоянно же вляпываешься во что-то.

 

[Цветок Магриба]

@МатьСыраземля, Пас это классика. И,если не ошибаюсь, лауреат Нобелевской премии по литературе. Но его и правда подзабыли почему-то. Как и Фернандо Пессоа. И того же Неруда.

Оффтоп

Пришелец

Я понял на ходу, что я в тумане.
Струились лица, контуры текли,
все исчезало прежде, чем возникнуть.

Я плелся по безлюдным мостовым.
Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,
и мне взбрело потрогать его кожу
и убедиться, что она живая.
Но кисть руки в мальчишеских вихрах
растаяла — и мальчик содрогнулся,
впервые ощутив небытие.
И замер, изумленный этой дрожью.

Я плыл, меня несло ленивым ветром.
Стал виден сад и женщина в саду.
Я крикнул: «Это я! Ты не узнала?»
Слова мои, бесшумные снежинки,
расплылись в безответной тишине.
Чтоб добудиться, я поцеловал,
но губ ее, изваянных из камня,
коснулся только воздух — и казалось,
что целовало их воспоминанье.
И я оставил женщину вдвоем
с ее судьбой — остаться изваяньем.

И вновь меня несло ленивым ветром.
И были серы площади и стены.
И люди во плоти или в металле
выказывали, как они горды
быть явью, плотью, кровью или бронзой.
(А между тем наедине с собой
довольно взгляда, зеркала, молчанья,
чтобы разверзлась бездна под ногами —
мгновенье пустоты, неумолимость,
неизмеримость этого провала,
и злая безнадежность ожиданья,
и вечный страх, что ты такой, как есть.)

Опять меня несло ленивым ветром.
Пустыни улиц. Крик. Небытие.
И, от химер устав, я растворился
в тумане, из которого возник.

 

[Лючия]

Он-сложный)
Переводить его ,по-моему, означает быть на его волне.
то есть чуть с ..ээ..чудинкой.
не так вот просто, слово за слово.
одно вот такое ,например, когда сначала прилетают мелкие желтые бабочки, а потом его герой, и появление бабочек предшествует появлению его героя-это ж некоторый прибабах)
perdón por los detalles

Вот по этой причине всегда чуть завидовала переводчикам) все-таки Вийон в переводе Гумилева - это уже не совсем Вийон, а наполовину (если не больше) Гумилев)

 

[Цветок Магриба]

@Лючия, а Данте? Такая же история... Все никак с силами не соберусь, чтобы взяться за комментированный перевод Седаковой.
А моя обожаемая, любимая "Илиада" Гомера? Что ни перевод, все о разном.

 

[МатьСыраземля]

@МатьСыраземля, Пас это классика. И,если не ошибаюсь, лауреат Нобелевской премии по литературе. Но его и правда подзабыли почему-то. Как и Фернандо Пессоа. И того же Неруда.

Оффтоп

Пришелец

Я понял на ходу, что я в тумане.
Струились лица, контуры текли,
все исчезало прежде, чем возникнуть.

Я плелся по безлюдным мостовым.
Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,
и мне взбрело потрогать его кожу
и убедиться, что она живая.
Но кисть руки в мальчишеских вихрах
растаяла — и мальчик содрогнулся,
впервые ощутив небытие.
И замер, изумленный этой дрожью.

Я плыл, меня несло ленивым ветром.
Стал виден сад и женщина в саду.
Я крикнул: «Это я! Ты не узнала?»
Слова мои, бесшумные снежинки,
расплылись в безответной тишине.
Чтоб добудиться, я поцеловал,
но губ ее, изваянных из камня,
коснулся только воздух — и казалось,
что целовало их воспоминанье.
И я оставил женщину вдвоем
с ее судьбой — остаться изваяньем.

И вновь меня несло ленивым ветром.
И были серы площади и стены.
И люди во плоти или в металле
выказывали, как они горды
быть явью, плотью, кровью или бронзой.
(А между тем наедине с собой
довольно взгляда, зеркала, молчанья,
чтобы разверзлась бездна под ногами —
мгновенье пустоты, неумолимость,
неизмеримость этого провала,
и злая безнадежность ожиданья,
и вечный страх, что ты такой, как есть.)

Опять меня несло ленивым ветром.
Пустыни улиц. Крик. Небытие.
И, от химер устав, я растворился
в тумане, из которого возник.

да, хорошо. и перевод отличный.

но не попадался, да и с чего? не хвилолог, полбашки забито марками стали и мореной с монтмориллонитом)

 

[КарЛеонова]

лучшее произведение по мнению автора - повесть "полковнику никто не пишет"

Читала конечно. Интересно, как выживают люди немолодые, воевавшие, забытые государством,
далеким от своих граждан и тем более от нас ( о местном колорите).

Песня не зря у нас появилась в конце 90х.

 

[МатьСыраземля]

вот из "хроники одной смерти"

Много позднее я сам, пытаясь разобраться в себе, бродил по селениям
Гуахиры, продавая энциклопедии и книги по медицине, и однажды случайно
забрел в то обиталище индейцев. У окна дома, что у самого моря, в жаркую
пору дня сидела за машинкой и вышивала женщина в облегченном трауре, с
очками в проволочной оправе на носу; над ее изжелта-седою головой висела
клетка, а в ней, не умолкая, пела канарейка. Увидев ее такой, в идиллической
оконной рамке, мне не хотелось верить, что это - женщина, которую я себе
воображал, не хотелось признавать, что жизнь, в конце концов, так смахивает
на дурную литературу. Однако то была она: Анхела Викарио через 23 года после
драмы.
Она отнеслась ко мне как всегда - я приходился ей родственником - и на
вопросы отвечала здраво и с чувством юмора. Такая зрелая, такая умница - с
трудом верилось, что это та самая Анхела Викарио. И больше всего удивило
меня, как она в конце концов разобралась в собственной жизни. Через
несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый
взгляд, а почти такой же молодой, какой сохранилась в памяти, однако не
имевшей ничего общего с девушкой, которую в двадцать лет заставили выйти
замуж без любви. Ее мать, неверно понявшая, что такое старость, встретила
меня будто выходца с того света. Наотрез отказалась говорить о прошлом, так
что для этой книги мне пришлось довольствоваться отдельными фразами из их
разговоров с моей матерью и обрывками собственных воспоминаний. Она сделала
невозможное, чтобы Анхела Викарио умерла при жизни, но ее намерения сорвала
дочь, которая не строила тайны из своего несчастья. Наоборот: всякому, кто
желал слушать, она рассказывала о том со всеми подробностями, за исключением
одной, которая так и не прояснилась: когда, как и кто стал виновником ее
позора, ибо никто не верил, что им на самом деле был Сантьяго Насар. Они
принадлежали к двум совершенно разным мирам. Никто никогда не видел их
вместе, тем более - наедине. Сантьяго Насар был слишком высокомерен, чтобы
обратить на нее внимание. "Твоя сестрица - дурочка",- говорил он мне бывало,
если речь заходила о ней. И кроме того, он, как мы тогда говорили, был
ястребом-курохватом. Ходил в одиночку, как и его отец, и если вдруг в округе
расцветала юная девица, за которой не было особого пригляда, он срывал этот
цветок, однако в самом городке никто не знал, чтобы у него были какие-то еще
отношения, кроме положенных по обычаю - с Флорой Мигель, и тех бурных, на
протяжении четырнадцати месяцев сводивших его с ума отношений с Марией
Алехандриной Сервантес. Самая распространенна точка зрения, может, как раз в
силу ее противоестественности, состояла в том, что Анхела Викарио защищала
кого-то, кого на самом деле любила, и выбрала для этой цели Сантьяго Насара,
думая, что братья никогда не решатся убить его. Я тоже попытался вырвать у
нее правду, когда пришел во второй раз, и выложил все свои доводы, один за
другим, но она, на миг оторвав взгляд от вышивания, отразила их:
- Не ломай голову, братец,- сказала она мне.- Это был он.
Все остальное она рассказала без недомолвок, вплоть до беды,
приключившейся в первую брачную ночь. Рассказала, что подружки подучили ее
напоить в постели мужа до бесчувствия и притвориться стыдливей, чем была,
чтобы он погасил свет, присоветовали промыться как следует раствором
квасцов, чтобы создать видимость невинности, и испачкать простыни ртутным
хромом, а наутро вывесить их всем на обозрение у себя во дворе, как положено
новобрачной. Только двух вещей не учли ее подружки-напарницы: Байардо Сан
Роман был необычайно стоек к спиртному, а за глупостью, которую пыталась
привить Анхеле Викарио мать, таилась чистота и порядочность. "Ничего такого,
что мне велели, я не сделала,- сказала она мне,- чем больше я думала, тем
больше понимала: все это гадость и нельзя такое делать никому, и уж подавно
- человеку, которому не повезло: женился на мне". Итак, она без опаски дала
раздеть себя в ярко освещенной спальне, и куда-то улетучилась все внушенные
ей страхи, так осложнявшие жизнь. "Все вышло очень просто,- сказала она
мне,- потому что я решила умереть".
Дело в том, что об этой своей беде она говорила безо всякого стыда,
чтобы скрыть другую беду, настоящую, которая сжигала ее изнутри. Никому бы
даже и в голову не пришло, пока она не решилась рассказать мне об этом: с
того момента, как Байардо Сан Роман отвел ее обратно в родительский дом, он
навсегда вошел в ее жизнь. Это был последний удар судьбы. "Когда мама била
меня, я вдруг вспомнила его,- сказал она мне.- И стало не так больно, потому
что это было: за него". Немного удивляясь самой себе, она опять думала о
нем, когда рыдала на софе в столовой. "Я плакала не из-за того, что меня
побили, и не из-за того, что случилось,- сказала она мне,- плакала о нем".
Она продолжала думать о нем, когда мать накладывала ей на лицо компресс из
арники, и когда услыхала крики на улице и набатный колокол, и когда ее мать
вошла и сказала, что теперь она может спать, потому что самое худшее
свершилось.
Много времени прошло в думах о нем без какой бы то ни было надежды, и
вот однажды ей пришлось провожать мать к глазному врачу в Риоачу. По дороге
они зашли в портовую гостиницу, с хозяином которой были знакомы, и в буфете
мать попросила стакан воды. Она пила, стоя спиной к дочери, а та вдруг
увидела в многочисленных зеркалах того, о ком столько думала. Едва дыша, она
повернула голову и увидела, как он, не заметив ее, прошел мимо и вышел из
гостиницы. Сердце разлетелось на куски, она снова посмотрела на мать. Пура
Викарио у стойки допила воду, вытерла губы рукавом и улыбнулась дочери,
глядя на нее сквозь новые очки. И в этой улыбке - в первый раз со дня своего
рождения - Анхела Викарио увидела мать такой, какой она была на самом деле:
несчастной женщиной, посвятившей всю себя культу собственных недостатков.
"Какое дерьмо!" - подумала она. Это на нее так подействовало, что всю
обратную дорогу она пела в полный голос, а дома бросилась на постель и
проплакала три дня.
Она родилась заново. "Я просто с ума сходила по нему,- сказала она
мне,- сходила с ума, да и только". Стоило ей закрыть глаза, как она видела
его, в шуме моря слышала его дыхание, среди ночи просыпалась, почувствовав в
постели жар его тела. В конце недели, не сыскав ни минуты покоя, она
написала ему первое письмо. Коротенькое, неловкое письмо, в котором
говорила, что видела его, когда он выходил из гостиницы, и как ей хотелось,
чтобы он тоже ее увидел. Ответа она ждала напрасно. Через два месяца, устав
от ожидания, она послала ему второе письмо, составленное в той же уклончивой
манере, что и первое, якобы с единственным намерением- упрекнуть в
невежливости. В последующие шесть месяцев она написала ему шесть писем,
оставшихся без ответа, но ей было достаточно знать, что он их получает.
Впервые оказавшись хозяйкой собственной судьбы, Анхела Викарио
обнаружила, что ненависть и любовь - две взаимосвязанные страсти. Чем больше
посылала она писем, тем больше разгорался костер ее любовной лихорадки, но
точно в той же мере накалялась и ее счастливая злость против матери. "У меня
внутри все переворачивалось, когда я ее видела,- сказала она мне,- а стоило
мне взглянуть на нее, я тут же вспоминала его". Ее жизнь отвергнутой жены
была такой же простой, как и в девичестве: вышивала на машинке с подружками,
точно так же, как раньше, делала тюльпаны из материи и птичек из бумаги, но
когда мать засыпала, она садилась за письма, на которые не было ответа, и
писала до зари. Ум ее отточился, характер окреп, она выучилась свободе и
снова стала невинной девушкой - только для него; у нее не осталось иного
авторитета, кроме нее самой, она не знала иного рабства, кроме того, в
которое ввергало ее неотвязное чувство.
Полжизни она писала каждую неделю. "Иногда мне ничего было писать,-
сказала она мне со смехом,- но мне хватало того, что я знала: он их
получает". Сначала это были коротенькие весточки суженой, потом записки
тайной возлюбленной, несколько надушенных посланий от невесты, подробные
отчеты о делах, свидетельства любви и, наконец, возмущенные письма покинутой
супруги, которая выдумывала тяжелые болезни, чтобы заставить его вернуться.
В одну прекрасную ночь она опрокинула чернильницу на готовое письмо, но
вместо того, чтобы разорвать его, приписала внизу: "В доказательство любви
посылаю тебе мои слезы". Случалось, устав плакать, она смеялась над
собственным безрассудством. Шесть раз меняли почтальонш на почте, и всех
шестерых ей удавалось сделать своими сообщницами. Единственное, что не
пришло ей в голову,- отступиться от своего. Однако он, казалось, оставался
совершенно нечувствительным к ее безумствованию: она писала как бы никому.
Как-то на рассвете, продутом ветрами,- то было на десятом году ее
безумства,- она проснулась от мысли, что он в постели рядом, с ней. Она
написала жаркое письмо на двадцати страницах, в котором, отбросив стыд, дала
волю горьким истинам, застоявшимся у нее в сердце с той самой роковой ночи.
Она писала об отметинах, которые он навеки оставил у нее на теле, о том, как
солон его язык и как горяч африканский жезл его страсти. Она отдала письмо
почтальонше, которая по пятницам приходила к ней вышивать, а потом уносила
письма, и была совершенно уверена, что это последнее излияние завершит ее
агонию. Ответа не последовало. С тех пор она уже не очень сознавала, что она
писала и кому, но писать продолжала неотступно семнадцать лет подряд.
Однажды августовским полуднем, вышивая с подружками, она почувствовала,
что кто-то подошел к двери. Ей не надо было смотреть - она и так знала, кто
это. "Он потолстел, начал лысеть и вблизи видел только в очках,- сказала она
мне.- Но это был он, черт возьми, он!" Ей стало страшно: она понимала, что
он видит, как она сдала,- сама-то она видела, каким он стал,- и сомневалась:
было ли в нем столько же любви к ней, сколько у нее к нему, чтобы вынести
это. Рубашка на нем вся пропотела, точь-в-точь как в тот день, когда она
увидела его на празднике первый раз, и был на нем тот же самый ремень и при
нем те же самые дорожные сумки с серебряными украшениями. Байардо Сан Роман
шагнул вперед, не обращая внимания на остолбеневших вышивальщиц, и положил
свои сумки на швейную машинку.
- Ну,- сказал он,- вот и я.
Он привез с собой чемодан с одеждой - он собирался остаться - и другой,
точно такой же чемодан, в котором были почти две тысячи ее писем. Они были
сложены в стопочки по датам, перевязаны разноцветными лентами и все до
одного - нераспечатаны.