Что несут книги человечеству?
- Автор темы Toreador
- Дата начала
При присоединении Львова к СССР в 1939 году у семьи Станислава Лема было конфисковано 2 доходных дома. Кстати, тут сразу же стоит понять, что 2 дома во Львове в те времена - это очень приличный капитал. (Речь идет о доходных домах, а не о избах.) Причем эта конфискация оказалась для будущего писателя гораздо большим потрясением, нежели последующий Холокост. (Который Лемов, как евреев, должен был коснуться обязательно - но по чистой случайности не коснулся.)
То есть конфискация 2 домов оказались для С. Лема хуже, чем Гитлер.
Ну, кто-то без книг С. Лема прожить не может.
А кто-то и вполне себе обйдется.
В свою очередь, русские были отродьем, которое осознавало свою подлость и низость бессловесным, глухим, способным на любую распоясанность образом; так, насилуя 80-летних бабушек, раздавая смерть от похоти, вскользь, между прочим, повергая, разрушая и уничтожая все признаки достатка, строя, цивилизованной состоятельности, демонстрируя бескорыстием этого уничтожения немалую Предусмотрительность, Инициативу, Внимание, Сосредоточенность, Напряжение Воли - благодаря этому они мстили не только немцам (в конце концов, - ДРУГИМ!) за то, что немцы устроили было в России, но и мстили всему миру за пределами своей тюрьмы местью, самой подлой из возможных: ведь они обсирали все - никакие животные не демонстрируют подобной , так сказать, ЕКСКРЕМЕНТАЛЬНОЙ жестокости, которую демонстрировали россияне, забивая и наполняя своими экскрементами разгромленные салоны, госпитальные залы, биде, клозеты, серя на книги, ковры, алтари; в этом сранье на весь мир, который они теперь МОГЛИ, какая это радость! вскопать, истолочь, обосрать, а ко всему еще и изнасиловать и убить (они насиловали женщин после родов, женщин после тяжелых операций, насиловали женщин, лежавших в лужах крови, насиловали и срали, а кроме того они должны были воровать наручные часы, и когда какой их малой бедолага-солдафон не имел уже на это шансов среди немцев в госпитале, потому что его предшественники забрали все, что можно было забрать, он расплакался от отчаяния и одновременно выкрикивал, что если немедленно не получит наручные часы, то застрелит трех первых встречных) . Как-то в Москве, в [19]61 году, я посетил после 12 ночи, приехав прямо с аэродрома, в ресторан "эксклюзивного отеля" (на улице толпа других желающих забавы безрезультатно долбила в гостиничные двери) - и хотя там никто никого не насиловал, НЕ убивал и не обсирал, я видел то же, и это произвело на меня неизгладимое впечатление, я назвал их обезумевшей стадом, поскольку они не верят в Бога, то есть, я видел людей, которым отрезали достоинство, тотально ампутировали этику; это было действительно отвратительное зрелище» (Станислав Лем).
То есть конфискация 2 домов оказались для С. Лема хуже, чем Гитлер.
Ну, кто-то без книг С. Лема прожить не может.
А кто-то и вполне себе обйдется.
В свою очередь, русские были отродьем, которое осознавало свою подлость и низость бессловесным, глухим, способным на любую распоясанность образом; так, насилуя 80-летних бабушек, раздавая смерть от похоти, вскользь, между прочим, повергая, разрушая и уничтожая все признаки достатка, строя, цивилизованной состоятельности, демонстрируя бескорыстием этого уничтожения немалую Предусмотрительность, Инициативу, Внимание, Сосредоточенность, Напряжение Воли - благодаря этому они мстили не только немцам (в конце концов, - ДРУГИМ!) за то, что немцы устроили было в России, но и мстили всему миру за пределами своей тюрьмы местью, самой подлой из возможных: ведь они обсирали все - никакие животные не демонстрируют подобной , так сказать, ЕКСКРЕМЕНТАЛЬНОЙ жестокости, которую демонстрировали россияне, забивая и наполняя своими экскрементами разгромленные салоны, госпитальные залы, биде, клозеты, серя на книги, ковры, алтари; в этом сранье на весь мир, который они теперь МОГЛИ, какая это радость! вскопать, истолочь, обосрать, а ко всему еще и изнасиловать и убить (они насиловали женщин после родов, женщин после тяжелых операций, насиловали женщин, лежавших в лужах крови, насиловали и срали, а кроме того они должны были воровать наручные часы, и когда какой их малой бедолага-солдафон не имел уже на это шансов среди немцев в госпитале, потому что его предшественники забрали все, что можно было забрать, он расплакался от отчаяния и одновременно выкрикивал, что если немедленно не получит наручные часы, то застрелит трех первых встречных) . Как-то в Москве, в [19]61 году, я посетил после 12 ночи, приехав прямо с аэродрома, в ресторан "эксклюзивного отеля" (на улице толпа других желающих забавы безрезультатно долбила в гостиничные двери) - и хотя там никто никого не насиловал, НЕ убивал и не обсирал, я видел то же, и это произвело на меня неизгладимое впечатление, я назвал их обезумевшей стадом, поскольку они не верят в Бога, то есть, я видел людей, которым отрезали достоинство, тотально ампутировали этику; это было действительно отвратительное зрелище» (Станислав Лем).
- Местное время
- 19:37
- Регистрация
- 27 Авг 2019
- Сообщения
- 3,344
- Репутация
- 195
- Награды
- 1
- Местоположение
- Москва
- Пол
- Мужской
С маленькими людьми сложно.
То за топор схватятся, то вознамерятся гнильё латать.
Может и яркие персонажи, но пустые.
Ничего нового.
То за топор схватятся, то вознамерятся гнильё латать.
Может и яркие персонажи, но пустые.
Ничего нового.
Я так поняла, что себя вы маленьким человеком не считаете? :)
Бродский написал этот стих задолго до своего отъезда из СССР.
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремлённый, встающий — огромен и прост —
Выше звёзд: в человеческий рост!
Мой народ, возвышающий лучших сынов,
Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
Хороня́щий в себе свои муки — и твёрдый в бою,
Говорящий безстрашно великую правду свою.
Мой народ, не просивший даров у небес,
Мой народ, ни минуты не мыслящий без
Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,
И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
Но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
Говорящий неправду, ладонью закроет народ,
И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца — это родиной выбранный путь,
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
Раствориться, как капля, в безсчётных людских голосах,
Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю суде́й,
Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не́ с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припада́ю к народу. Припада́ю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припада́ю к реке, безконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века́, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
1965 г.
Бродский вообще не циклился на своих страданиях и на преследованиях КГБ.
И в отличие от всякой шелупони не пачкал грязью свою родину.
Мне предложили уехать, и я это предложение принял. В России таких предложений не делают. Если их делают, они означают только одно. Я не думаю, что кто бы то ни было может прийти в восторг, когда его выкидывают из родного дома. Даже те, кто уходят сами. Но независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем – хорошо или плохо – ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия – это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу. И – главное – ее языку. Язык, как я писал уже однажды, вещь более древняя и более неизбежная, чем любая государственность, и он странным образом избавляет писателя от многих социальных фикций.
( Бродский. Писатель - одинокий путешественник)
Мой народ
Мой народ, не склонивший своей головы,Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремлённый, встающий — огромен и прост —
Выше звёзд: в человеческий рост!
Мой народ, возвышающий лучших сынов,
Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
Хороня́щий в себе свои муки — и твёрдый в бою,
Говорящий безстрашно великую правду свою.
Мой народ, не просивший даров у небес,
Мой народ, ни минуты не мыслящий без
Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,
И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
Но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
Говорящий неправду, ладонью закроет народ,
И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца — это родиной выбранный путь,
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
Раствориться, как капля, в безсчётных людских голосах,
Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю суде́й,
Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не́ с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припада́ю к народу. Припада́ю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припада́ю к реке, безконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века́, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
1965 г.
Бродский вообще не циклился на своих страданиях и на преследованиях КГБ.
И в отличие от всякой шелупони не пачкал грязью свою родину.
Мне предложили уехать, и я это предложение принял. В России таких предложений не делают. Если их делают, они означают только одно. Я не думаю, что кто бы то ни было может прийти в восторг, когда его выкидывают из родного дома. Даже те, кто уходят сами. Но независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем – хорошо или плохо – ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия – это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу. И – главное – ее языку. Язык, как я писал уже однажды, вещь более древняя и более неизбежная, чем любая государственность, и он странным образом избавляет писателя от многих социальных фикций.
( Бродский. Писатель - одинокий путешественник)
То ли дурак, то ли сверхэпатажник.
Читать банальные строки Евгения Онегина сейчас невозможно они не представляют даже и архивного интереса....
Пушкин устарел уже когда только появился. Он умер позже маркиза де Сада, но какой контраст не в пользу "нашего" поэта!
...
Существует поверхностное мнение, что, якобы, Гитлер был неудачливым и неталантливым художником. Мнение это основано лишь на острой неприязни к Гитлеру как политику национал-социалисту, и к нацистскому режиму, установленному им. Мне пришлось видеть многие репродукции акварелей Гитлера (например, в редкой французской книге начала 60-х годов "Женщины Гитлера") и я должен сказать, что это поразительные акварели. Как правило, они изображают некие старые архитектурные сооружения: храмы, ворота, арки. Это нечто среднее между Клодом Лорреном и сюрреалистом итальянцем Де Кирико. Молчаливая вселенная мистически загадочных архитектурных форм. Может быть это, видевшийся Гитлеру в архитектурных формах, Третий Рейх. И это талантливо.
...
Муссолини до сих пор еще добром вспоминают в Италии. Он строил заводы и города для рабочих. Об этом, везя меня в автомобиле по южной Италии, говорил мне профессор коммунист Пачини, и указывал в окно на заводы и города. После Бенито для рабочих или совсем не строили или строили мало. Так что Бенито остался в их памяти.
...
...
"Война и мир" большая халтура, задуманная как эпопея о Брежневе "Малая Земля", или как она там называлась.
Нужно было иметь национального гения, положение цветущей империи обязывало, и необходимо было иметь национальную фреску, эпопею. Как героические мы защищались от французского нашествия. Добавив модного тогда (но самую чуть-чуть, малость) натурализма - светские господа у Толстого говорят по-французски, Толстой, с божьей помощью, приступил. И слепил халтуру такую же халтуру, как второй михалковский гимн для второго Совдепа г-на Путина. Ведь роман - одно сплошное общее место. Карикатурные гусары, светская молодежь - Долохов - полудикие и провинциальные, карикатура и Пьер Безухов - как характерный актер из советского фильма, толстый, очки. Наташа Ростова - дочь "хороших" родителей, как ученица привилегированной школы, такой в сущности затертый штамп, что от нее ничто не запоминается. Платон Каратаев - мужик, представитель русского народа, все штампованные, и уже встречавшиеся поодиночке нам у десятков других русских писателей. Вся эта труппа собрана вместе, чтобы в расширенном составе проиграть условные события вокруг 1812 года.
Такой детский драматический спектакль получился. Тут даже и не столько вина национального Льва Николаевича, сколько жанр ущербный: роман эпопея. Колосс на глиняных ногах. Халтура такая же как "Старик и море".
"Мастер и Маргарита", во-первых, пародия на исторический роман. Во-вторых: это еще и плутовской роман, и очень очень напоминает ильфо-петровские "Тринадцать стульев" и "Золотой теленок". В-третьих, добавлен небольшой элемент сверхъестественного, то есть вкрапления фантастического. Смешав и встряхнув хорошенько все эти элементы получаем очень лестную для обывателя книгу. В "Мастере и Маргарите" обыватель с его бутылью подсолнечного масла, с его жэками и прочей низкой реальностью присоединяется к высокой Истории. К Понтию Пилату и Христу. Ну как же обывателю не любить такую книгу?! Он ее и любит с завидным простецким задором. Хотя если считать по высокому гамбургскому счету, книга получилась вульгарная, базарная, она разит подсолнечным маслом и обывательскими кальсонами. Эти кальсоны и масло преобладают и тянут вниз и Понтия Пилата и Воланда и Христа. С задачей создать шедевр - роман высокого штиля Булгаков не справился - создал роман низкого, сродни "Золотому теленку".
...
Эдуард Лимонов. « Священные монстры»
- Местное время
- 19:37
- Регистрация
- 27 Июн 2018
- Сообщения
- 6,909
- Репутация
- 35
- Награды
- 3
- Местоположение
- д. Черемошки
- Пол
- Мужской
Кстати, есть очень на мой взгляд любопытная книженция "Мастер Гамбс и Маргарита" Каганской и Бар-Селлы, где интересное сопоставление произведений И.Ильфа, Е. Петрова и М. Булкакова...
Драматург Нина Садур вообще уверяет, что " Мастер и Маргарита" - это " Фауст" плюс "Похождения Николая Скалдина"
Никак не могу найти эти Похождения в сети. Нина Садур - умная. Надо ее найти на ФБ и спросить.
Пусть его негры читают.
Упёрто утверждает, что Шолохова не было.
- Местное время
- 19:37
- Регистрация
- 1 Янв 2016
- Сообщения
- 191,407
- Репутация
- 2,535
- Уровень
- 2
- Награды
- 20
- Местоположение
- Москва
- Пол
- Мужской
«Язык — это дом бытия», Хайдеггер.
Насколько я понимаю, Хайдеггер считает, что все наше понимание реальности проходит через лингвистические знаки и что наше отношение к миру формируется языком.
Насколько я понимаю, Хайдеггер считает, что все наше понимание реальности проходит через лингвистические знаки и что наше отношение к миру формируется языком.
- Местное время
- 19:37
- Регистрация
- 31 Янв 2020
- Сообщения
- 11,618
- Репутация
- 406
- Награды
- 2
- Местоположение
- Минск
- Пол
- Мужской
И в целом он прав, попробуй объяснить какому папуасу из джунглей смысл слов "демократические выборы", если они у них в племени происходят путем применения дубинки помеж ушей среди кандидатов благодарным электоратом. Демократия и прочее волеизъявление народа налицо, но отнюдь не такое, которое современные демократы закладывают.
А вообще у меня профдеформация. Мне к слову "книги" пришли на ум "статьи, энциклопедии и справочники", полезность которых я точно не возьмусь отрицать...
- Местное время
- 19:37
- Регистрация
- 1 Янв 2016
- Сообщения
- 191,407
- Репутация
- 2,535
- Уровень
- 2
- Награды
- 20
- Местоположение
- Москва
- Пол
- Мужской
И это тоже, конечно. )
Л. ЧУковская пишет в мемуарах об Ахматовой
Что только она знала, например. как носить носовой платок.
После стирки его надо тщательно отгладить.
Потом скомкать и положить в карман.
Сравнение - лучший способ познания?
B ноябре 1895 года в Реддингскую каторжную тюрьму был доставлен из Лондона в ручных кандалах знаменитый английский писатель Оскар Уайльд. Он был приговорен к нескольким годам заключения за «нapyшение нравственности».
Ha вокзале в Реддинге вокруг Уайльда собралась толпа любопытных. Писатель, одетый в полосатую арестантскую куртку, стоял под холодным дождем, окруженный стражей, и плакал впервые в жизни. Толпа хохотала.
До тех пор Уайльд никогда не знал слез и страдания. До тех пор он был блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном. Он выходил гулять на Пикадилли с цветком подсолнечника в петлице. Весь аристократический Лондон подражал Уайльду. Он одевался так, как Уайльд, повторял его остроты, скупал, подобно Уайльду, драгоценные камни и надменно смотрел на мир из-под полуприкрытых век, почти так, как Уайльд.
Уайльд не хотел замечать социальной несправедливости, которой так богата Англия. При каждом столкновении с ней он старался заглушить свою совесть ловкими парадоксами и убегал к своим книгам, стихам, зрелищу драгоценных картин и камней.
Он любил все искусственное. Opaнжереи были ему милее лесов, духи милее запаха осенней земли. Он недолюбливал природу. Она казалась ему грубой и утомительной. Он играл с жизнью, как с игрушкой. Все, даже острая человеческая мысль, существовало для него как повод для наслаждения.
B Лондоне около дома, где жил Уайльд, стоял нищий. Его лохмотья раздражали Уайльда. Он вызвал лучшего в Лондоне портного и заказал ему для нищего костюм из тонкой, дорогой ткани. Когда костюм был готов, Уайльд сам наметил мелом места, где должны быть прорехи. С тех пор под окнами Уайльда стоял старик в живописном и дорогом рубище. Нищий перестал оскорблять вкус Уайльда. «Даже бедность должна быть красивой».
Так жил Уайльд — надменный человек, погруженный в книги и созерцание прекрасных вещей. По вечерам он появлялся в клубах и салонах, и это были лучшие часы его жизни. Он преображался. Его обрюзгшее лицо становилось молодым и бледнело.
Он говорил. Он рассказывал десятки сказок, легенд, печальных и веселых историй, пересыпал их неожиданными мыслями, блеском внезапных cpaвнений, отступлениями в область редчайших знаний.
Он напоминал фокусника, вытаскивающего из рукава груды пестрой ткани. Он вытаскивал свои истории, расстилал их перед удивленными слушателями и никогда не повторялся. Уходя, он забывал о рассказанном. Он бросал свои рассказы в подарок первому встречному. Он предоставлял друзьям записывать все, что они слышали от него, сам же писал очень мало. Едва ли сотая часть его рассказов была записана им впоследствии. Уайльд был ленив и щедр.
«B истории всего человечества, — писал об Уайльде его биограф, никогда еще не было такого замечательного собеседника».
После суда все было кончено. Друзья отшатнулись от него, книги были сожжены, жена умерла от горя, дети были отняты, и нищета и страдание стали уделом этого человека и уже не покидали его до самой смерти.
B тюремной камере Уайльд, наконец, понял, что значит горе и социальная несправедливость. Раздавленный, опозоренный, он собрал последние силы и закричал о страдании, о справедливосги и бросил этот крик, как кровавый плевок, в лицо предавшему его английскому обществу. Этот крик Уайльда назывался «Баллада Реддингской тюрьмы».
За год до этого он высокомерно удивлялся людям, сочувствующим страданиям бедняков, тогда как, по его мнению, следовало сочувствовать только красоте и радости. Теперь он писал:
«Бедняки мудры. Они сострадательнее, ласковее, они чувствуют глубже, чем мы. Когда я выйду из тюрьмы, то если в домах богатых я не получу ничего, а бедные что-нибудь подадут».
Год назад он говорил, что выше всего в жизни искyccтво и люди искусства. Теперь он думал иначе:
«Много прекрасных людей — рыбаков, пастухов, крестьян и рабочих ничего не знают об искусстве, и, несмотря на это, они — истинная соль земли».
Год назад он выказывал полное пренебрежение к природе. Даже цветы полевую гвоздику или ромашку, — прежде чем приколоть к петлице, он красил в зеленый цвет. Их естественный цвет казался ему слишком крикливым. Теперь он писал:
«Я чувствую стремление к простому, первобытному, к морю, которое для меня такая же мать, как земля».
B тюрьме он мучительно завидовал натуралисту Линнею, который упал на колени и заплакал от радости, когда впервые увидел обширные луга нагорья, желтые от дрока.
Нужна была каторга, нужно было смотреть в лицо смертника, видеть, как избивают сумасшедших, месяцами, сдирая ногти, расщипывать по волокнам гнилые канаты, бессмысленно перетаскивать с места на место тяжелые камни, потерять друзей, потерять блестящее прошлое, чтобы понять, наконец, что общественный строй Англии «чудовищен и несправедлив», чтобы окончить свои записки такими словами:
«B обществе, как оно устроено теперь, нет места для меня. Но природа найдет для меня ущелье в горах, где смогу я укрыться, она осыплет ночь звездами, чтобы, не падая, мог я блуждать во мраке, и ветров завеет следы моих ног, чтобы никто не мог преследовать меня. В великих водах очистит меня природа и исцелит горькими травами».
B тюрьме Уайльд впервые в жизни узнал, что значит товарищество. «Никогда в жизни я не испытал столько ласки и не видел столько чуткости к своему горю, как в тюрьме со стороны товарищей — арестантов».
Из тюрьмы Уайльд вышел, окруженный преданной любовью всех, кому выпало на долю отбывать вместе с ним английскую королевскую каторгу.
После тюрьмы Уайльд написал две статьи, известные под названием «Письма о тюремной жизни». Эти статьи, пожалуй, стоят всего написанного Уайльдом раньше.
В одной статье он со сдержанной яpocтью пишет о страданиях маленьких детей, которых наравне со взрослыми сажают в английские тюрьмы, в другой — о дикости тюремных нравов.
Эти статьи ставят Уайльда в ряды лучших людей. Уайльд впервые выступил как обличитель.
Одна из статей написана как будто по незначительному поводу: надзиратель Реддингской тюрьмы Мартин был уволен за то, что дал маленькому голодному ребенку-арестанту несколько сухарей.
«Жестокость, которой подвергаются и днем и ночью дети в английских тюрьмах, невероятна. Поверить в нее могут только те, кто сами наблюдали их и убедились в бесчеловечности английской системы. Ужас, испытываемый ребенком в тюрьме, не знает пределов. Нет ни одного apecтанта в Реддингской тюрьме, который с величайшей радостью не согласился бы продлить на целые годы свое заключение, лишь бы перестали мучить в тюрьмах детей».
Так писал Уайльд в то время, и совершенно ясно, что наравне с остальными арестантами он, бывший великий эстет, отсидел бы в тюрьме несколько лишних лет за того крошечного мальчика, которого он часто видел рыдающим в одиночной камере.
Вскоре после освобождения из тюрьмы Уайльд умер в добровольном изгнании в Париже.
Он умер в нищете, забытый Англией, Лондоном и друзьями. За его гробом шли только бедняки того квартала, где он жил.
Константин Георгиевич Паустовский, 1937 год
B ноябре 1895 года в Реддингскую каторжную тюрьму был доставлен из Лондона в ручных кандалах знаменитый английский писатель Оскар Уайльд. Он был приговорен к нескольким годам заключения за «нapyшение нравственности».
Ha вокзале в Реддинге вокруг Уайльда собралась толпа любопытных. Писатель, одетый в полосатую арестантскую куртку, стоял под холодным дождем, окруженный стражей, и плакал впервые в жизни. Толпа хохотала.
До тех пор Уайльд никогда не знал слез и страдания. До тех пор он был блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном. Он выходил гулять на Пикадилли с цветком подсолнечника в петлице. Весь аристократический Лондон подражал Уайльду. Он одевался так, как Уайльд, повторял его остроты, скупал, подобно Уайльду, драгоценные камни и надменно смотрел на мир из-под полуприкрытых век, почти так, как Уайльд.
Уайльд не хотел замечать социальной несправедливости, которой так богата Англия. При каждом столкновении с ней он старался заглушить свою совесть ловкими парадоксами и убегал к своим книгам, стихам, зрелищу драгоценных картин и камней.
Он любил все искусственное. Opaнжереи были ему милее лесов, духи милее запаха осенней земли. Он недолюбливал природу. Она казалась ему грубой и утомительной. Он играл с жизнью, как с игрушкой. Все, даже острая человеческая мысль, существовало для него как повод для наслаждения.
B Лондоне около дома, где жил Уайльд, стоял нищий. Его лохмотья раздражали Уайльда. Он вызвал лучшего в Лондоне портного и заказал ему для нищего костюм из тонкой, дорогой ткани. Когда костюм был готов, Уайльд сам наметил мелом места, где должны быть прорехи. С тех пор под окнами Уайльда стоял старик в живописном и дорогом рубище. Нищий перестал оскорблять вкус Уайльда. «Даже бедность должна быть красивой».
Так жил Уайльд — надменный человек, погруженный в книги и созерцание прекрасных вещей. По вечерам он появлялся в клубах и салонах, и это были лучшие часы его жизни. Он преображался. Его обрюзгшее лицо становилось молодым и бледнело.
Он говорил. Он рассказывал десятки сказок, легенд, печальных и веселых историй, пересыпал их неожиданными мыслями, блеском внезапных cpaвнений, отступлениями в область редчайших знаний.
Он напоминал фокусника, вытаскивающего из рукава груды пестрой ткани. Он вытаскивал свои истории, расстилал их перед удивленными слушателями и никогда не повторялся. Уходя, он забывал о рассказанном. Он бросал свои рассказы в подарок первому встречному. Он предоставлял друзьям записывать все, что они слышали от него, сам же писал очень мало. Едва ли сотая часть его рассказов была записана им впоследствии. Уайльд был ленив и щедр.
«B истории всего человечества, — писал об Уайльде его биограф, никогда еще не было такого замечательного собеседника».
После суда все было кончено. Друзья отшатнулись от него, книги были сожжены, жена умерла от горя, дети были отняты, и нищета и страдание стали уделом этого человека и уже не покидали его до самой смерти.
B тюремной камере Уайльд, наконец, понял, что значит горе и социальная несправедливость. Раздавленный, опозоренный, он собрал последние силы и закричал о страдании, о справедливосги и бросил этот крик, как кровавый плевок, в лицо предавшему его английскому обществу. Этот крик Уайльда назывался «Баллада Реддингской тюрьмы».
За год до этого он высокомерно удивлялся людям, сочувствующим страданиям бедняков, тогда как, по его мнению, следовало сочувствовать только красоте и радости. Теперь он писал:
«Бедняки мудры. Они сострадательнее, ласковее, они чувствуют глубже, чем мы. Когда я выйду из тюрьмы, то если в домах богатых я не получу ничего, а бедные что-нибудь подадут».
Год назад он говорил, что выше всего в жизни искyccтво и люди искусства. Теперь он думал иначе:
«Много прекрасных людей — рыбаков, пастухов, крестьян и рабочих ничего не знают об искусстве, и, несмотря на это, они — истинная соль земли».
Год назад он выказывал полное пренебрежение к природе. Даже цветы полевую гвоздику или ромашку, — прежде чем приколоть к петлице, он красил в зеленый цвет. Их естественный цвет казался ему слишком крикливым. Теперь он писал:
«Я чувствую стремление к простому, первобытному, к морю, которое для меня такая же мать, как земля».
B тюрьме он мучительно завидовал натуралисту Линнею, который упал на колени и заплакал от радости, когда впервые увидел обширные луга нагорья, желтые от дрока.
Нужна была каторга, нужно было смотреть в лицо смертника, видеть, как избивают сумасшедших, месяцами, сдирая ногти, расщипывать по волокнам гнилые канаты, бессмысленно перетаскивать с места на место тяжелые камни, потерять друзей, потерять блестящее прошлое, чтобы понять, наконец, что общественный строй Англии «чудовищен и несправедлив», чтобы окончить свои записки такими словами:
«B обществе, как оно устроено теперь, нет места для меня. Но природа найдет для меня ущелье в горах, где смогу я укрыться, она осыплет ночь звездами, чтобы, не падая, мог я блуждать во мраке, и ветров завеет следы моих ног, чтобы никто не мог преследовать меня. В великих водах очистит меня природа и исцелит горькими травами».
B тюрьме Уайльд впервые в жизни узнал, что значит товарищество. «Никогда в жизни я не испытал столько ласки и не видел столько чуткости к своему горю, как в тюрьме со стороны товарищей — арестантов».
Из тюрьмы Уайльд вышел, окруженный преданной любовью всех, кому выпало на долю отбывать вместе с ним английскую королевскую каторгу.
После тюрьмы Уайльд написал две статьи, известные под названием «Письма о тюремной жизни». Эти статьи, пожалуй, стоят всего написанного Уайльдом раньше.
В одной статье он со сдержанной яpocтью пишет о страданиях маленьких детей, которых наравне со взрослыми сажают в английские тюрьмы, в другой — о дикости тюремных нравов.
Эти статьи ставят Уайльда в ряды лучших людей. Уайльд впервые выступил как обличитель.
Одна из статей написана как будто по незначительному поводу: надзиратель Реддингской тюрьмы Мартин был уволен за то, что дал маленькому голодному ребенку-арестанту несколько сухарей.
«Жестокость, которой подвергаются и днем и ночью дети в английских тюрьмах, невероятна. Поверить в нее могут только те, кто сами наблюдали их и убедились в бесчеловечности английской системы. Ужас, испытываемый ребенком в тюрьме, не знает пределов. Нет ни одного apecтанта в Реддингской тюрьме, который с величайшей радостью не согласился бы продлить на целые годы свое заключение, лишь бы перестали мучить в тюрьмах детей».
Так писал Уайльд в то время, и совершенно ясно, что наравне с остальными арестантами он, бывший великий эстет, отсидел бы в тюрьме несколько лишних лет за того крошечного мальчика, которого он часто видел рыдающим в одиночной камере.
Вскоре после освобождения из тюрьмы Уайльд умер в добровольном изгнании в Париже.
Он умер в нищете, забытый Англией, Лондоном и друзьями. За его гробом шли только бедняки того квартала, где он жил.
Константин Георгиевич Паустовский, 1937 год
Голландия - прекрасная европейская страна , чё.
Вот так почитаешь официальную прессу или обычную какую-то публицистику.
И узнаешь много интересного, скажем, о счастливой, сытой, комфортной старости за границей.
В домах престарелых, разумеется.
И вздохнешь о наших стариках. Которых присматривают близкие до кончины.
И домов -то у нас таких мало. И традиция, наверное, работает. Традиция передавать из поколения в поколение заботу о беспомощных людях.
А потом попадает тебе в руки не публицистика, а художественная книга.
Симона Кармиггелта, например, голландского писателя.
Он ведь без всякой тенденциозности пишет. Только о случаях из жизни. Мастер короткого рассказа.
Очень много в его книге о стариках и о старости вообще.
В одном из них идет ночью, в половине третьего, под дождем в ночной рубашке и накидке по городу старушка за восемьдесят.
Останавливают ее полицейские, сажают в теплую машину. Куда? Домой. Она называет адрес. и они ее везут.
А там открывает двери благородный молодой человек и сообщает, что старушка уже четыре года как живет в доме престарелых.
И что это далеко не первый ее выход.
И ее везут обратно.
В другом рассказе старичок рассказывает автору о своем доме престарелых и о его директоре.
Который наказывает за опоздание тем, что не выпускает месяцами провинившегося на улицу.
А в следующем разговор со стариком происходит в парке на скамейке. Старики ведь подсаживаются часто к кому-нибудь. чтобы только с кем-то поговорить.
И тоже речь идет о доме престарелых.
А на другой конец скамейки подсаживается старушка за восемьдесят. Молча слушающая разговор.
А в конце диалога вставившая свою фразу.
О том, что вот она-то живет у себя дома.
С детьми видится очень редко.
Дети сказали ей.
" Мама, вы нас вырастили и теперь наконец можете пожить для себя."
Вот так почитаешь официальную прессу или обычную какую-то публицистику.
И узнаешь много интересного, скажем, о счастливой, сытой, комфортной старости за границей.
В домах престарелых, разумеется.
И вздохнешь о наших стариках. Которых присматривают близкие до кончины.
И домов -то у нас таких мало. И традиция, наверное, работает. Традиция передавать из поколения в поколение заботу о беспомощных людях.
А потом попадает тебе в руки не публицистика, а художественная книга.
Симона Кармиггелта, например, голландского писателя.
Он ведь без всякой тенденциозности пишет. Только о случаях из жизни. Мастер короткого рассказа.
Очень много в его книге о стариках и о старости вообще.
В одном из них идет ночью, в половине третьего, под дождем в ночной рубашке и накидке по городу старушка за восемьдесят.
Останавливают ее полицейские, сажают в теплую машину. Куда? Домой. Она называет адрес. и они ее везут.
А там открывает двери благородный молодой человек и сообщает, что старушка уже четыре года как живет в доме престарелых.
И что это далеко не первый ее выход.
И ее везут обратно.
В другом рассказе старичок рассказывает автору о своем доме престарелых и о его директоре.
Который наказывает за опоздание тем, что не выпускает месяцами провинившегося на улицу.
А в следующем разговор со стариком происходит в парке на скамейке. Старики ведь подсаживаются часто к кому-нибудь. чтобы только с кем-то поговорить.
И тоже речь идет о доме престарелых.
А на другой конец скамейки подсаживается старушка за восемьдесят. Молча слушающая разговор.
А в конце диалога вставившая свою фразу.
О том, что вот она-то живет у себя дома.
С детьми видится очень редко.
Дети сказали ей.
" Мама, вы нас вырастили и теперь наконец можете пожить для себя."
Устами Обломова
— Да, в особенности для меня, — сказал Обломов, — я так мало читаю...
— В самом деле не видать книг у вас! — сказал Пенкин. — Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто автор: это еще секрет.
— Что ж там такое?
— Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки — автор велик! в нем слышится то Дант, то Шекспир...[48]
— Вон куда хватили, — в изумлении сказал Обломов, привстав.
Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.
— Вот вы прочтите, увидите сами, — добавил он уже без азарта...
— Нет, Пенкин, я не стану читать.
— Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...
— Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.
— Да хоть из любопытства прочтите.
— Чего я там не видал? — говорил Обломов. — Зачем это они пишут: только себя тешат...
— Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, — точно живьем и отпечатают.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость...
— Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость — желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!
— Нет, не все! — вдруг воспламенившись, сказал Обломов, — изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! — почти шипел Обломов. — Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... — сказал он, улегшись опять покойно на диване. — Изображают они вора, падшую женщину, — говорил он, — а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.
— Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества;[49] не до песен нам теперь...
— Человека, человека давайте мне! — говорил Обломов, — любите его...
— Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника — слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! — горячился Пенкин. — Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.
— Вон куда хватили! — в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.
Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.
Оба погрузились в молчание.
— Что ж вы читаете? — спросил Пенкин.
— Я... да все путешествия больше.
— Да, в особенности для меня, — сказал Обломов, — я так мало читаю...
— В самом деле не видать книг у вас! — сказал Пенкин. — Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто автор: это еще секрет.
— Что ж там такое?
— Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки — автор велик! в нем слышится то Дант, то Шекспир...[48]
— Вон куда хватили, — в изумлении сказал Обломов, привстав.
Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.
— Вот вы прочтите, увидите сами, — добавил он уже без азарта...
— Нет, Пенкин, я не стану читать.
— Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...
— Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.
— Да хоть из любопытства прочтите.
— Чего я там не видал? — говорил Обломов. — Зачем это они пишут: только себя тешат...
— Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, — точно живьем и отпечатают.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость...
— Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость — желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!
— Нет, не все! — вдруг воспламенившись, сказал Обломов, — изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! — почти шипел Обломов. — Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... — сказал он, улегшись опять покойно на диване. — Изображают они вора, падшую женщину, — говорил он, — а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.
— Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества;[49] не до песен нам теперь...
— Человека, человека давайте мне! — говорил Обломов, — любите его...
— Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника — слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! — горячился Пенкин. — Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.
— Вон куда хватили! — в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.
Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.
Оба погрузились в молчание.
— Что ж вы читаете? — спросил Пенкин.
— Я... да все путешествия больше.
@Toreador, я вообще не понимаю, зачем ты завел эту тему? Сайт-то глупый
- Местное время
- 19:37
- Регистрация
- 1 Янв 2016
- Сообщения
- 191,407
- Репутация
- 2,535
- Уровень
- 2
- Награды
- 20
- Местоположение
- Москва
- Пол
- Мужской
Подай пример хорошей темы.
Чтобы все оценили и аплодировали тебе, как автору.
Заодно подними уровень сайта до своих критериев идеала.
Зачем? Тема-то сама по себе хорошая.
" Хорош божий мир. Одно нехорошо -мы" ( Чехов)
Достаточно функции - количество просмотров.
Спешу и падаю. ©
Мнение графоманки. Макс Фрай.
чингизид
В рамках акции "убей в себе будду" меня вчера уболтали посмотреть кинофильм "Обыкновенное чудо".
Ну чо. По крайней мере, второй раз в жизни мне удалось досмотреть этот кинофильм до конца. Первый раз - это когда была (вероятно) премьера - первого января, по одной из аж двух программ советского телевизора, поди такое в школьные годы не досмотри.
Будда, сдуру самозародившийся было во мне, благополучно скончался еще в самом начале просмотра. Даже раньше, чем начала блевать шокированная происходящим кошка. Зато вместо слабосильного Будды в организме народилось много вкусных и полезных демонов зла, с которыми мне всегда весело и интересно.
Зато я теперь знаю, почему так люто ненавижу этот, объективно говоря, талантливо сделанный фильм.
Он начинается с того, что бухтит жена Волшебника: "Ты мне обещал жить как все", - и предлагает ему развлечения ради делать полезные в хозяйстве чудеса, типа камни в сыр превращать и пр.
Все. После этого клекота тупой курицы можно отворачиваться и уходить, чтобы изредка возвращаться - поглядеть на симпатичные рожи офигительно сыгравших актеров и послушать смешную песню про цветочки на лугу. Что я обычно и делаю. Но ныне дух мой крепок, и мы стали смотреть дальше.
Жена Волшебника - это, конечно, просто классика стереотипных представлений о бабах. Нудит и зудит: "Живи, как все", - автоматически жалеет Медведя, превращенного в человека, даже не попытавшись разобраться, что именно с ним произошло, а через десять минут экранного времени грозит обидчику мужем-волшебником, окончательно превращаясь в ролевую модель для нескольких поколений интеллигентных девочек. В финале она воцаряется над ситуацией с медным тазом для варки варенья (интересно, хоть кому-то пришло в голову, какая это отличная метафора - по сюжету-то в этот момент проект Волшебника именно что медным тазом накрылся?) - а в самом-самом финале снисходительно хвалит мужа - забавная у тебя сказка получилась, может быть, даже самая лучшая. Ну слава тебе господи, оценила. Жизнь удалась.
Можно сколько угодно делать скидки на юмористическую составляющую и т.п. Но, блин. Сколько я знаю таланливого народа, сломленного и смятого постоянным присутствием близкого человека с ролевой моделью "жена волшебника". Понятно, что кто сломлен, сам (неосознанно) хотел быть сломленным, а все равно как-то мне совсем не смешно.
Второй ужос-ужос - это, понятно, сам Волшебник, который в трудную минуту начинает вести себя как чукча-хирург из анекдота (полосующий пациента скальпелем с воплями: "нициво не палуцяица"). И сколько бы он потом ни делал духовное лицо, с ним все ясно - безответственый, истеричный говнюк, которому не то что сказку рассказывать, а праздничную стенгазету для бухгалтерии лучше бы не доверять. Ролевая модель для нескольких поколений мальчиков, рано понявших, как приятно называть себя "Творцами" и "художниками". Тьфу.
То есть, эти двое абсолютно ужасны. Все остальное в кинофильме очень хорошо. Но поскольку Волшебник - как бы создатель ситуации, а его самодовольная дура-жена как бы главный (единственный, собственно) зритель, очень трудно от них отвлечься.
Но одновременно мне вчера стало понятно, что в целом получилась прекрасная и поучительная притча о том, как высказывание становится значительнее и сильнее высказывающегося, как дух играет на первой попавшейся дудке, как всякая хорошая история рассказывает себя сама, не обращая внимания на того, кто считает себя рассказчиком.
Причем, что особенно прекрасно, о самом фильме можно сказать то же самое. Я очень не люблю талантливого, в общем, режиссера Захарова, через которого регулярно рассказываются очень неплохие истории, особенно если спокойно подумать, а не плеваться после первой же фальшивой ноты, каких у него всегда тьма.
То есть, в итоге, хорошее кино получилось. Можно больше не ненавидеть его, ура.
Но слушайте.
Мне в тринадцать-четырнадцать лет, или сколько мне там было во время первого просмотра, не удалось бы все это так гладко сформулировать. Но претензии к фильму были ровно те же, что и сейчас. Интуиции и этического инстинкта вполне себе некультурного подростка оказалось достаточно.
Я знаю, что фильм "Обыкновенное чудо" любят все, или почти все. И у меня вопрос: а вас совсем-совсем не смущало, что жена Волшебника и он сам такие козлы? Или вам казалось, что они нормальные и даже хорошие? Или просто все остальное было так здорово, что это удавалось игнорировать? Или как?
Мне, правда, очень интересно.
Упд
Ой, слушайте. Там же еще был жуткий (и показательный) ужос, когда Волшебник произносит совково-пафосную речь перед тем, как бросить попавшего в беду Медведя - о мужестве босяков, свергавших королей, и солдат, погибающих за родину. Вот это в юности казалось самым блевотным моментом. А сейчас, напротив, смешным и точным - все правильно, лживый пафосный ****еж перед гнилым кидаловом. Гениально же.
чингизид
В рамках акции "убей в себе будду" меня вчера уболтали посмотреть кинофильм "Обыкновенное чудо".
Ну чо. По крайней мере, второй раз в жизни мне удалось досмотреть этот кинофильм до конца. Первый раз - это когда была (вероятно) премьера - первого января, по одной из аж двух программ советского телевизора, поди такое в школьные годы не досмотри.
Будда, сдуру самозародившийся было во мне, благополучно скончался еще в самом начале просмотра. Даже раньше, чем начала блевать шокированная происходящим кошка. Зато вместо слабосильного Будды в организме народилось много вкусных и полезных демонов зла, с которыми мне всегда весело и интересно.
Зато я теперь знаю, почему так люто ненавижу этот, объективно говоря, талантливо сделанный фильм.
Он начинается с того, что бухтит жена Волшебника: "Ты мне обещал жить как все", - и предлагает ему развлечения ради делать полезные в хозяйстве чудеса, типа камни в сыр превращать и пр.
Все. После этого клекота тупой курицы можно отворачиваться и уходить, чтобы изредка возвращаться - поглядеть на симпатичные рожи офигительно сыгравших актеров и послушать смешную песню про цветочки на лугу. Что я обычно и делаю. Но ныне дух мой крепок, и мы стали смотреть дальше.
Жена Волшебника - это, конечно, просто классика стереотипных представлений о бабах. Нудит и зудит: "Живи, как все", - автоматически жалеет Медведя, превращенного в человека, даже не попытавшись разобраться, что именно с ним произошло, а через десять минут экранного времени грозит обидчику мужем-волшебником, окончательно превращаясь в ролевую модель для нескольких поколений интеллигентных девочек. В финале она воцаряется над ситуацией с медным тазом для варки варенья (интересно, хоть кому-то пришло в голову, какая это отличная метафора - по сюжету-то в этот момент проект Волшебника именно что медным тазом накрылся?) - а в самом-самом финале снисходительно хвалит мужа - забавная у тебя сказка получилась, может быть, даже самая лучшая. Ну слава тебе господи, оценила. Жизнь удалась.
Можно сколько угодно делать скидки на юмористическую составляющую и т.п. Но, блин. Сколько я знаю таланливого народа, сломленного и смятого постоянным присутствием близкого человека с ролевой моделью "жена волшебника". Понятно, что кто сломлен, сам (неосознанно) хотел быть сломленным, а все равно как-то мне совсем не смешно.
Второй ужос-ужос - это, понятно, сам Волшебник, который в трудную минуту начинает вести себя как чукча-хирург из анекдота (полосующий пациента скальпелем с воплями: "нициво не палуцяица"). И сколько бы он потом ни делал духовное лицо, с ним все ясно - безответственый, истеричный говнюк, которому не то что сказку рассказывать, а праздничную стенгазету для бухгалтерии лучше бы не доверять. Ролевая модель для нескольких поколений мальчиков, рано понявших, как приятно называть себя "Творцами" и "художниками". Тьфу.
То есть, эти двое абсолютно ужасны. Все остальное в кинофильме очень хорошо. Но поскольку Волшебник - как бы создатель ситуации, а его самодовольная дура-жена как бы главный (единственный, собственно) зритель, очень трудно от них отвлечься.
Но одновременно мне вчера стало понятно, что в целом получилась прекрасная и поучительная притча о том, как высказывание становится значительнее и сильнее высказывающегося, как дух играет на первой попавшейся дудке, как всякая хорошая история рассказывает себя сама, не обращая внимания на того, кто считает себя рассказчиком.
Причем, что особенно прекрасно, о самом фильме можно сказать то же самое. Я очень не люблю талантливого, в общем, режиссера Захарова, через которого регулярно рассказываются очень неплохие истории, особенно если спокойно подумать, а не плеваться после первой же фальшивой ноты, каких у него всегда тьма.
То есть, в итоге, хорошее кино получилось. Можно больше не ненавидеть его, ура.
Но слушайте.
Мне в тринадцать-четырнадцать лет, или сколько мне там было во время первого просмотра, не удалось бы все это так гладко сформулировать. Но претензии к фильму были ровно те же, что и сейчас. Интуиции и этического инстинкта вполне себе некультурного подростка оказалось достаточно.
Я знаю, что фильм "Обыкновенное чудо" любят все, или почти все. И у меня вопрос: а вас совсем-совсем не смущало, что жена Волшебника и он сам такие козлы? Или вам казалось, что они нормальные и даже хорошие? Или просто все остальное было так здорово, что это удавалось игнорировать? Или как?
Мне, правда, очень интересно.
Упд
Ой, слушайте. Там же еще был жуткий (и показательный) ужос, когда Волшебник произносит совково-пафосную речь перед тем, как бросить попавшего в беду Медведя - о мужестве босяков, свергавших королей, и солдат, погибающих за родину. Вот это в юности казалось самым блевотным моментом. А сейчас, напротив, смешным и точным - все правильно, лживый пафосный ****еж перед гнилым кидаловом. Гениально же.
Мнение графоманки. Макс Фрай.
чингизид
В рамках акции "убей в себе будду" меня вчера уболтали посмотреть кинофильм "Обыкновенное чудо".
Ну чо. По крайней мере, второй раз в жизни мне удалось досмотреть этот кинофильм до конца. Первый раз - это когда была (вероятно) премьера - первого января, по одной из аж двух программ советского телевизора, поди такое в школьные годы не досмотри.
Будда, сдуру самозародившийся было во мне, благополучно скончался еще в самом начале просмотра. Даже раньше, чем начала блевать шокированная происходящим кошка. Зато вместо слабосильного Будды в организме народилось много вкусных и полезных демонов зла, с которыми мне всегда весело и интересно.
Зато я теперь знаю, почему так люто ненавижу этот, объективно говоря, талантливо сделанный фильм.
Он начинается с того, что бухтит жена Волшебника: "Ты мне обещал жить как все", - и предлагает ему развлечения ради делать полезные в хозяйстве чудеса, типа камни в сыр превращать и пр.
Все. После этого клекота тупой курицы можно отворачиваться и уходить, чтобы изредка возвращаться - поглядеть на симпатичные рожи офигительно сыгравших актеров и послушать смешную песню про цветочки на лугу. Что я обычно и делаю. Но ныне дух мой крепок, и мы стали смотреть дальше.
Жена Волшебника - это, конечно, просто классика стереотипных представлений о бабах. Нудит и зудит: "Живи, как все", - автоматически жалеет Медведя, превращенного в человека, даже не попытавшись разобраться, что именно с ним произошло, а через десять минут экранного времени грозит обидчику мужем-волшебником, окончательно превращаясь в ролевую модель для нескольких поколений интеллигентных девочек. В финале она воцаряется над ситуацией с медным тазом для варки варенья (интересно, хоть кому-то пришло в голову, какая это отличная метафора - по сюжету-то в этот момент проект Волшебника именно что медным тазом накрылся?) - а в самом-самом финале снисходительно хвалит мужа - забавная у тебя сказка получилась, может быть, даже самая лучшая. Ну слава тебе господи, оценила. Жизнь удалась.
Можно сколько угодно делать скидки на юмористическую составляющую и т.п. Но, блин. Сколько я знаю таланливого народа, сломленного и смятого постоянным присутствием близкого человека с ролевой моделью "жена волшебника". Понятно, что кто сломлен, сам (неосознанно) хотел быть сломленным, а все равно как-то мне совсем не смешно.
Второй ужос-ужос - это, понятно, сам Волшебник, который в трудную минуту начинает вести себя как чукча-хирург из анекдота (полосующий пациента скальпелем с воплями: "нициво не палуцяица"). И сколько бы он потом ни делал духовное лицо, с ним все ясно - безответственый, истеричный говнюк, которому не то что сказку рассказывать, а праздничную стенгазету для бухгалтерии лучше бы не доверять. Ролевая модель для нескольких поколений мальчиков, рано понявших, как приятно называть себя "Творцами" и "художниками". Тьфу.
То есть, эти двое абсолютно ужасны. Все остальное в кинофильме очень хорошо. Но поскольку Волшебник - как бы создатель ситуации, а его самодовольная дура-жена как бы главный (единственный, собственно) зритель, очень трудно от них отвлечься.
Но одновременно мне вчера стало понятно, что в целом получилась прекрасная и поучительная притча о том, как высказывание становится значительнее и сильнее высказывающегося, как дух играет на первой попавшейся дудке, как всякая хорошая история рассказывает себя сама, не обращая внимания на того, кто считает себя рассказчиком.
Причем, что особенно прекрасно, о самом фильме можно сказать то же самое. Я очень не люблю талантливого, в общем, режиссера Захарова, через которого регулярно рассказываются очень неплохие истории, особенно если спокойно подумать, а не плеваться после первой же фальшивой ноты, каких у него всегда тьма.
То есть, в итоге, хорошее кино получилось. Можно больше не ненавидеть его, ура.
Но слушайте.
Мне в тринадцать-четырнадцать лет, или сколько мне там было во время первого просмотра, не удалось бы все это так гладко сформулировать. Но претензии к фильму были ровно те же, что и сейчас. Интуиции и этического инстинкта вполне себе некультурного подростка оказалось достаточно.
Я знаю, что фильм "Обыкновенное чудо" любят все, или почти все. И у меня вопрос: а вас совсем-совсем не смущало, что жена Волшебника и он сам такие козлы? Или вам казалось, что они нормальные и даже хорошие? Или просто все остальное было так здорово, что это удавалось игнорировать? Или как?
Мне, правда, очень интересно.
Упд
Ой, слушайте. Там же еще был жуткий (и показательный) ужос, когда Волшебник произносит совково-пафосную речь перед тем, как бросить попавшего в беду Медведя - о мужестве босяков, свергавших королей, и солдат, погибающих за родину. Вот это в юности казалось самым блевотным моментом. А сейчас, напротив, смешным и точным - все правильно, лживый пафосный ****еж перед гнилым кидаловом. Гениально же.
чингизид
В рамках акции "убей в себе будду" меня вчера уболтали посмотреть кинофильм "Обыкновенное чудо".
Ну чо. По крайней мере, второй раз в жизни мне удалось досмотреть этот кинофильм до конца. Первый раз - это когда была (вероятно) премьера - первого января, по одной из аж двух программ советского телевизора, поди такое в школьные годы не досмотри.
Будда, сдуру самозародившийся было во мне, благополучно скончался еще в самом начале просмотра. Даже раньше, чем начала блевать шокированная происходящим кошка. Зато вместо слабосильного Будды в организме народилось много вкусных и полезных демонов зла, с которыми мне всегда весело и интересно.
Зато я теперь знаю, почему так люто ненавижу этот, объективно говоря, талантливо сделанный фильм.
Он начинается с того, что бухтит жена Волшебника: "Ты мне обещал жить как все", - и предлагает ему развлечения ради делать полезные в хозяйстве чудеса, типа камни в сыр превращать и пр.
Все. После этого клекота тупой курицы можно отворачиваться и уходить, чтобы изредка возвращаться - поглядеть на симпатичные рожи офигительно сыгравших актеров и послушать смешную песню про цветочки на лугу. Что я обычно и делаю. Но ныне дух мой крепок, и мы стали смотреть дальше.
Жена Волшебника - это, конечно, просто классика стереотипных представлений о бабах. Нудит и зудит: "Живи, как все", - автоматически жалеет Медведя, превращенного в человека, даже не попытавшись разобраться, что именно с ним произошло, а через десять минут экранного времени грозит обидчику мужем-волшебником, окончательно превращаясь в ролевую модель для нескольких поколений интеллигентных девочек. В финале она воцаряется над ситуацией с медным тазом для варки варенья (интересно, хоть кому-то пришло в голову, какая это отличная метафора - по сюжету-то в этот момент проект Волшебника именно что медным тазом накрылся?) - а в самом-самом финале снисходительно хвалит мужа - забавная у тебя сказка получилась, может быть, даже самая лучшая. Ну слава тебе господи, оценила. Жизнь удалась.
Можно сколько угодно делать скидки на юмористическую составляющую и т.п. Но, блин. Сколько я знаю таланливого народа, сломленного и смятого постоянным присутствием близкого человека с ролевой моделью "жена волшебника". Понятно, что кто сломлен, сам (неосознанно) хотел быть сломленным, а все равно как-то мне совсем не смешно.
Второй ужос-ужос - это, понятно, сам Волшебник, который в трудную минуту начинает вести себя как чукча-хирург из анекдота (полосующий пациента скальпелем с воплями: "нициво не палуцяица"). И сколько бы он потом ни делал духовное лицо, с ним все ясно - безответственый, истеричный говнюк, которому не то что сказку рассказывать, а праздничную стенгазету для бухгалтерии лучше бы не доверять. Ролевая модель для нескольких поколений мальчиков, рано понявших, как приятно называть себя "Творцами" и "художниками". Тьфу.
То есть, эти двое абсолютно ужасны. Все остальное в кинофильме очень хорошо. Но поскольку Волшебник - как бы создатель ситуации, а его самодовольная дура-жена как бы главный (единственный, собственно) зритель, очень трудно от них отвлечься.
Но одновременно мне вчера стало понятно, что в целом получилась прекрасная и поучительная притча о том, как высказывание становится значительнее и сильнее высказывающегося, как дух играет на первой попавшейся дудке, как всякая хорошая история рассказывает себя сама, не обращая внимания на того, кто считает себя рассказчиком.
Причем, что особенно прекрасно, о самом фильме можно сказать то же самое. Я очень не люблю талантливого, в общем, режиссера Захарова, через которого регулярно рассказываются очень неплохие истории, особенно если спокойно подумать, а не плеваться после первой же фальшивой ноты, каких у него всегда тьма.
То есть, в итоге, хорошее кино получилось. Можно больше не ненавидеть его, ура.
Но слушайте.
Мне в тринадцать-четырнадцать лет, или сколько мне там было во время первого просмотра, не удалось бы все это так гладко сформулировать. Но претензии к фильму были ровно те же, что и сейчас. Интуиции и этического инстинкта вполне себе некультурного подростка оказалось достаточно.
Я знаю, что фильм "Обыкновенное чудо" любят все, или почти все. И у меня вопрос: а вас совсем-совсем не смущало, что жена Волшебника и он сам такие козлы? Или вам казалось, что они нормальные и даже хорошие? Или просто все остальное было так здорово, что это удавалось игнорировать? Или как?
Мне, правда, очень интересно.
Упд
Ой, слушайте. Там же еще был жуткий (и показательный) ужос, когда Волшебник произносит совково-пафосную речь перед тем, как бросить попавшего в беду Медведя - о мужестве босяков, свергавших королей, и солдат, погибающих за родину. Вот это в юности казалось самым блевотным моментом. А сейчас, напротив, смешным и точным - все правильно, лживый пафосный ****еж перед гнилым кидаловом. Гениально же.
Создайте учетную запись или войдите в систему, чтобы комментировать
Вы должны быть участником, чтобы оставить комментарий
Создать аккаунт
Создайте учетную запись в нашем сообществе. Это просто!
Авторизоваться
У вас уже есть учетная запись? Войдите в систему здесь.