Мария Николаевна

Veroccio

Странник
Наш человек
Местное время
14:42
Регистрация
12 Май 2017
Сообщения
71
Репутация
0
Пол
Женский
ОДИН ДЕНЬ И ВСЯ ЖИЗНЬ


Посвящается Кременецкой Марии Николаевне,
педагогу, учительнице рисования и вышивки

Январь, воскресенье.

Лень и уют всесильны. Но тонкая нитка дороги причудливой арабеской уже легла на линии ландшафта и судьбы...

Слова прозвучали так четко, так ясно. Мария Николаевна открыла глаза. Морозное солнце за окном раздевало ветки, одетые в иней. Пора вставать.

А слова-то ее... Так изысканно, немного смешно и молодо любила думать и говорить когда-то Машенька. Когда-то... В той, другой, давно прошедшей жизни.
Вставать пора. Спина не ноет нынче и утро будет легким. Ей иногда, к счастью, нечасто, бывает трудно по утрам.

Как этот день похож на те, из давно истаявшей зимы, когда она, Сергей, их близкие катались на санках, на тройках, на коньках. Помолвлены! И радостные дни поземкой неслись перед ними, суля им долгую многоцветную жизнь. А жизнь получилась многотрудная. Но и одноцветной ее никак не назовешь.

Закипает чайник, попить чай. У нее есть хлеб и варенье. Угощение. Варенье из черешни принесла ей мать одной из учениц, сама она, после отъезда родителей никогда не варила варений.

Но сначала - покормить кошек. Сейчас мало - только три. Вчера она сходила на базар, купила рыбки. Эти гибкие хищные и независимые создания так любят рыбу. Ей до базара далековато, но в магазинах ее нет. Хорошо хоть хлеб есть. Но ей много не надо, она уже стара. И привыкла обходится малым. Молоко, хлеб, фрукты.
Кошки важно и ласково трогали лапой кусочки, ели деликатно, с врожденным аристократизмом. Она снова на них засмотрелась.

Ну все, теперь убрать со стола. И рисовать. Ее узоры пока пользуются спросом. Рисунки, вышивки, кружева - это ее работа, да еще кружок в доме пионеров.
Рисунок для ажурной салфетки получился удивительно похожим на морозные узоры на окне и так же таял к середине. И незаметно уводил ее туда, во времена ее молодости, с которыми она и не рассталась вовсе. Она так любила кода-то театр, путешествия, поэзию, цветы и Сергея... А сейчас? Сергея, детей, кошек, поэзию. А все путешествия из этого флигеля вели ее в дом пионеров и на базар.

А тогда она была так молода, все обещало быть прекрасным. позади Киевский институт благородных девиц, родители повезли ее и младшую сестру Аннушку в Крым. Там их уже ждали давнишние друзья и соседи по имению. И она снова встретились с Сергеем. Они не виделись более десяти лет, он учился в Петербурге и не так давно был выпущен артиллерийским офицером. Как он был хорош! Но и она тоже, тоже. Вот над ее постелью весит портрет институтки-выпускницы. Юной, гордой и удивленной.Овальная рама постарела, едва мерцает позолотой, а красавица все так же молода и так же свежа роза, и так же пенятся кружева.

Сейчас она себе казалась такой же постаревшей рамой, а внутри жила, сверкала, улыбалась юная выпускница.

Он не скрывал своего восхищения. И она полюбила его с полу слова, с полупоклона.
А осенью помолвка. Балы в родном уездном городе, чаепития на веранде. Прогулки по саду, поцелуи, стихи. Свадьбу назначили через год.

Вскоре он уехал в армию и писал письма. Какие письма! Сколько таланта, точных слов, тонких наблюдений и мягкой иронии... И какая нежность... И ни одного ей сохранить не удалось.

От тех времен у нее и остались только зеленая когда-то с позолотой сафьяновая шкатулка с набором инструментов для вышивания и ее вензелями, теперь все старенькое чиненное-перечиненное. Да, портрет. И старые, тоже когда-то зеленые портьеры. Ими она отделила свою кровать от комнаты. Да, и это ей сохранила ее верная горничная Глаша. Как и комнату во флигеле. Но почему реальность, повседневность уступают место воспоминаниям? Воспоминания оживают и наполняют ее сегодняшнюю жизнь. Была такая же нарядная зима. Жених приехал в отпуск. Каток и санки. Праздники. Наряды... Потом обе семьи поехали в Петербург, театры поэтические и политические диспуты, музей, модные рестораны, cin;matographe. И неожиданный, как ей казалось, стихийный крах всего. Но жизнь продолжалась. Уже совсем другая. Часто непонятная ей.

Что она думала об убийстве в Сараево? Это было досадно. А отец, ее мудрый и добрый отец, был встревожен.Он, видимо, понял, что это было начало конца прежней жизни. Война начиналась почти весело. Оркестры, парады.

Но письма Сергея из окопов были пропитаны горечью. И она жалела, что они не муж и жена. Ей казалось, что она тогда могла бы ему помочь. Смогла бы его защитить.

И вот, его родители в трауре. Пал на поле брани... где-то между Львовом и Киевом поглотили его плодородные украинские земли. Пол- года она проболела. Потом тенью бродила по дому не в силах ничем заниматься. Мать говорила: нельзя же так. Еще все устроится... выйдешь замуж... Мать никогда ее не понимала. Отец ее не утешал. Он просто был с нею вместе. Его молчание было ей опорой. Постепенно, она снова начала читать. Стала шить и вязать для солдат. У них в семье все умели работать своими руками. Сестра шила. Она рисовала и вышивала. А еще когда-то она писала причудливые стихи. Но после смерти Сергея стихи ушли.

Пора заняться обедом. Пара картофелин, морковь, все стушить. И стакан кислого молока. Газ ее спасал. Она ведь. так и не научилась топить дровами печку, а уголь и вовсе был для нее загадкой. Но розовый веселый огонь в печи ей нравился больше, чем этот мертвый, синий цветок газовой горелки. Он напоминал ей годы ее жизни после смерти Сергея. Жизнь после смерти.

Для нее революция, гражданская война, прошли незаметно. А ведь, раньше, она интересовалась политикой, общественной жизнью, ее даже поддразнивали в семье. А тут все мимо, мимо. Даже национализация. И только одно - ее решение остаться здесь, дома, было живым.

Это было давно, в восемнадцатом. Они жили еще в своем, но уже национализированном доме. Семейный совет решил временно уехать во Францию. Там жила ее тетя. И у них была своя небольшая усадьба, Pied ; terre, близ Aix en-Provence. Прованс, море и солнце, Сезанн...

Все уезжали временно, собираясь вернуться. Они были семьей работающих дворян. И не хотели принимать участие в гражданской войне, которая наступала со всей своей неотвратимостью и отвратительностью. Уйти от участи Каина, не взять его печать на себя. Ее двоюродные братья, оба офицеры, не раз смотревшие смерти в глаза поддержали отца. Потом мы вернемся. Вернемся потом...

А у нее в груди у сердца где-то вдруг появилась пустота. И она поняла, не умом, нет, а чем-то более глубоким и темным, что не вернется никто. Навсегда... Навсегда... стучало сердце в жуткой пустоте. И ей казалось кощунством бросить эту землю, де лежит тело ее жениха. И где-то был еще погибший брат офицер.

Ее сбивчивой речи не понял даже отец. Нет, нет, Машенька, не время для фантазий, нужно собираться. Она помогала в несложных сборах. Брали только самое необходимое. А рано утром в день отъезда, ушла из дома. Две ночи ночевала в пустой сторожке садовника на усадьбе одного из соседей. И там она вспомнила одно странное событие с их семьей. Суть больше года тому назад весной их семья и семья двоюродного брата отца собрались на семейный ужин у них, на веранде накрыли роскошный стол, как в мирное время сверкал хрусталь, радовали глаз бутылки с хорошими винами. Они все расселись, конечно, прежнего веселья не было, но всем было приятно видеть друг друга. Дверь на веранду была приоткрыта и была широко открыта форточка на противоположном конце веранды. Должны были подавать ужин в вдруг послышался какой-то шорох внизу двери и потрескивание. И в это отверстие вплыла странная овальная форма, она слегка искрилась, плавно поднялась над столом и поплыла над срединой стола чуть повыше голов. Затем она чуть-чуть приостановилась, поднялась повыше и медленно уплыла в форточку. Почти у всех волосы встали дыбом. Все боялись заговорить первыми. Ведь шаровая молния всегда была загадкой. Бывали случаи, когда она растворялась прямо на глазах, коснувшись чего-то металлического, оставляя после себя свежий запах озона. Но бывали и другие случаи, когда она взрывалась со страшным грохотом и оставляла после себя трупы. И сидя в сторожке, теперь она думала, а не было ли это предсказанием, что их семье придется расстаться. Ей казалось, что она даже слышала и видела, как ее звали и искали.

А когда вернулась, дом был пуст. И Глаша плакала. Как же Вы барышня могли... а потом решительно объявила, что Маша должна уехать к ее сестре в деревню. Это было недалеко, примерно в пятидесяти верстах от города.
Обед готов. Можно поесть.

Ей вспомнился вкус еды в голодные годы, да и в другие, все еще скудные.
Сестра Глаши жила со своим отцом и четырьмя дочками. Муж воевал в Красной Армии. Менялись отряды, флаги, власти, но неизменными оставались какое-то неистовство, грубость необузданность.

Она носила крестьянскую одежду. Учила девочек читать, писать и вышивать. Шила для баб, что закажут. За это ей приносили, кто что мог. А гораздо позже, она удивлялась, что приняла ее деревня. Молча. Без слов. Словно почувствовали люди ее горе. Юродивых и ущербных у нас всегда жалели. Видать и ей досталась толика этой самой жалости. Хотя и без нее в деревне было кого жалеть.

Часто налетали банды. Хозяйка прятала ее первую: под печью, в погребе, в саду, в куче опавших листьев. Однажды, не найдя ничего, что можно было бы взять, бандиты устроили мнимый расстрел: поставили мать, трех девочек, что играли во дворе и начали стрелять поверх голов. Все очень смеялись. Какое одичание, откуда жестокость в этих простых мужиках...

Младшая Настенька после этого несколько месяцев не говорила, потом долго заикалась и Машенька терпеливо занималась с ней. Они читали, рисовали, вышивали вместе. Умные карие глазенки девчушки просто сияли, когда ее хвалили. Ее глаза грели Маше душу.

Потом вернулся хозяин, с ногой, которая не сгибалась, тощий, яростный. Работал он неистово, почти не отдыхая, молча. То ли мстил кому, то ли покаяние совершал.
А она решила вернуться домой. Семь лет прожила она в деревне. И все семь лет сливаются в солнечный простор, глаза девчушки, да, запах простой крестьянской снеди.

Глаша ждала ее здесь, в своей комнатке, где и стали они жить вдвоем. Их дом к этому времени был давно разграблен и сожжен.

Глаша работала нянечкой в больнице, а она снова шила, вязала, вышивала, рисовала. Люди раскупали все. Жили они хорошо. Да и в городе было сытно. Но покоя не было. Не было покоя...

Пора собираться на работу. В два часа по полудни в доме пионеров ее ждут девочки. Она по два часа занималась с ними. Надеть свою рабочую одежду: она не ходила на улицу в домашнем. Длинная темно-зеленая юбка, вязанный жакет цвета беж и короткое пальто: теперь длинное не купить. Полностью перейти на короткую одежду, чуть ниже колена, она не мола. Ее удивляли пожилые дамы, ее ровесницы, которые как-то быстро и ловко приспособились к новой моде. И вот, она готова, взять трость - сегодня может быть скользко, - шкатулку и в путь.

Морозный воздух щиплет щеки, тихо сияет солнце, сверкает снег. Праздник зимы. Ее путь занимал пятнадцать минут, раньше хватало и пяти. Крылечко, ступеньки и готово. Она на месте. Можно перевести дух, раздеться. Несколько девочек уже здесь. А обе Любы снова не пришли: матери утверждают, что грех вышивать в воскресенье. Сварливые злобные ханжи. Она велела передать мамам, что Бог за труды не наказывает. А наказывает за зло, содеянное ими. Но люди предпочитают делать вид, что они не понимают то, что им понимать не хочется.

О чем рассказать сегодня? О скоморохе Памфалоне. О вечном поиске добра, справедливости, пользы. Об ошибках и находках. Как она благодарна тому, кто сохранил ей память. Богу ли, природе, ей все равно. Только она счастлива видеть, как в ответ на ее слава загораются детские глаза. И она радуется, что помнит так много. И дети ей тоже рассказывают, что они читали, что видели в кино. Она в кино ходит очень редко. Только на исторические ильмы. И среди них встречаются весьма интересные. Но, ее первой любовью остается театр. Музыка и театр. Жаль, что она лишена театра. Но музыку, она каждый день слушает по радио с утра до вечера. Прекрасную музыку в великолепном исполнении. Ранние сумерки окрасили розовым их уютную угловую комнатку. Девочки расходились. Она уходит после всех. Попрощалась с тетей Клавой, уборщицей. Эта женщина моложе ее, но почему-то все ее называют только тетей Клавой. Да, обращения у нас стали очень странными. Тетка, бабка, девушка, женщина... Элегантность мадмуазель и мадам или барышни ушла, а вместо родственной интимности пришла вульгарность.

Снова пятнадцать минут на дорогу и полчаса на прогулку. Как изменилось все. Изменилось давно, еще в двадцатые годы.

Почему перестали носить украинские костюмы? Ведь, это же чистая красота. Парадокс. Полный пердимонокль... Были малороссами - одевались в свое, выверенное веками, безупречное по вкусу и целесообразности, а провозгласив Украину самостоятельной, тут же бросились искоренять все свое, самобытное. Одежда упростилась до неприличия, до неряшливости. Речь до матерщины. И глаза горели завистью, ненасытностью, злобой. Даже в деревне она почувствовала это. А в городе просто задыхалась от густого настоя отрицательных эмоций. Она оправдывала людей, успокаивала себя: все от прошлой нищеты, от униженности. Все пройдет. И все будет хорошо. Бродили нелепые слухи, все менялось. Названия, газеты, журналы, менялись лозунги, появлялись новые неуклюжие слова: агитпроп, ликбез, райснаб. Уезд стал районом, губерния областью.

Жила она обособленно. Ее жизнь протекала, не сливаясь с общим потоком. Но она снова все слышала и все замечала. И ей начинало нравится многое в этой новой, часто непонятной для нее жизни.

И вдруг наступил какой-то перелом. Может, вдруг, только для нее. Может другие умные и зоркие видели все и раньше. Это было нечто несусветное: запрещались кустари, закрывались мастерские, крестьяне сгонялись с земли, и в мирное время, превратившись из кормильцев в изгоев, они гибли где-то по дороге в Сибирь.
Какие-то враги народа. В стране курили фимиам вождям. И все выше возносился портрет усатого строгого человека. Это было похоже на какое-то исступление. И все это было наяву.

И пришел голод 32-го года. Черной тучей накрыл он город. Урожай вывезли куда-то, а множество людей умирало всю зиму и весну, еще практичные и мудрые по жизни французы в своей энциклопедии писали: "Горе стране, где пахарь беден". Да, именно так. Из ничего и выйдет ничего, а сумма пустот - только пустота. А голод уничтожает не только тело, но и душу. Ей иногда казалось, что многие борцы с благополучием и сытостью понимали или просто догадывались, что идут куда-то не туда. И толкают туда же огромную и великую массу народную, что может дать результаты непредсказуемые.

После смерти жениха ей часто вспоминалась самая страшная строка, когда-либо написанная поэтом: "Прервалась цепь времен".Но только сейчас, ей открылся глубинный смысл тех слов. И она чувствовала себя тонкой нитью, паутинкой слабой и почти невидимой, которая должна была связать время и снова придать ему нормальный человеческий ход. И поняла она, что именно женщина на Земле и является тем чудесным звеном, что не дает оборваться цепочке бытия и времени. Она, именно она, удерживает хрупкое равновесие жизни, а она сама так и не стала женщиной.

Конечно, одинокому человеку, не обремененному непосильным трудом всегда есть время подумать. И чего только не передумала она в своем одиночестве: и мысли, занимавшие ее были трудными, как пережитые годы. И столь же тревожными. Почему все случилось так, как случилось. Кто виноват? И зачем все эти мучения? И откуда этот инстинкт саморазрушения?

Она всегда любила сказки, и вот, вспоминая и рассказывая их детям, на вдруг ужаснулась: до чего же в сказках все бывает нелепо. Сидит-сидит на печи Иван-дурак, ничего не знает, ничего не умеет, а потом глядь-хвать где-то перо Жар-птицы, клад ли какой найдет, кот в сапогах заведется, и вот уже он царь, и вот, он уже живет-поживает страной управляет. Не из жизни ли все эти истории. А где же труд, доброта, цель хоть какая-нибудь, в конце концов. Именно тогда она стала переделывать и придумывать свои сказки, ей хотелось вложить в них свою веру в разумную жизнь и труд, в свет и правду, ей удавались длинные причудливые сказки с приключениями. А вот короткие не получались. На короткие ей чего-то не хватало. Может, определенности, а может, и смелости. В короткой сказке все видно, все прозрачно. И, когда она рассказывала сказки детям, она видела, что им нравятся выдумки их учительницы - пожилой девушки.

И снова в памяти всплыл голодный 32-й. В районной больнице заведовал хирургическим отделением Николай Лукич, а отделением терапии Варвара Ивановна. Оба они происходили из дворянских семей. Николай Лукич передал через Глашу приглашение на ужин. А за ужином смущаясь он предложил ей сделать подарок для его жены, вышить скатерть и салфетки. Почти месяц, она работала в их доме, ее кормили. Она видела, что Николай Лукич побаивается, но тем не менее помогает ей. А Глаша получала паек в больнице.

И выжили. Вышли люди из голода. Но стали более замкнутыми, угрюмыми, безразличными. Видимо, душа умирала от анемии. А может, она начала умирать раньше. В адском пламени братоубийственной войны. От приказов командиров, комиссаров, генералов, атаманов. Стиль их был столь похожим, а заканчивались они и вовсе одинаково: "За невыполнение, расстрел". А сколько расстрелов может выдержать душа и остаться живой, никто не даст ответа. Глаша рассказала, что когда через город проходил конвой из арестованных крестьян, иногда целыми семьями, они остановились на ночевку на территории районной больницы. И Варвара Ивановна начала собирать лекарства, перевязочные материалы и спросил медсестер, кто из них пойдет со мной. Все молча отвернулись. И только молоденькая санитарка Полина молча начала помогать ей в сборах и пошла вместе с ней. В коридоре им преградил дорогу Николай Лукич, - Варвара Ивановна, что Вы делаете? Вы же погубите и себя и нас! Это, ведь, враги. И получил суровую отповедь: - это не враги, это люди. Многие из них нуждаются в нашей помощи, а я давала клятву Гиппократа. Она обошла его, ее помощница тоже и, они пошли в этот холодный осенний вечер осматривать людей, многие тогда получили перевязки, им давали лекарства. И не только на сейчас, а и с собой. Обход длился более двух часов и, кто знает, сколько жизней спасли эти две женщины: одна пожилая, а вторая совсем еще ребенок.

А в городе, как и в стране начались аресты, исчезали люди. А оставшиеся помалкивали, кто со страхом, а кто и с ненавистью. Люди молча смотрели, как взрывали собор, разрушали церкви, а потом запретили их. Старухи украдкой молились и крестились, с ужасом ожидая божьей кары. А на столбах крепили громкоговорители, которые гремели победными маршами, бодрые дикторы рассказывали о новых трудовых победах, о домнах и заводах. И провозглашали здравицы в честь вождя.

Они с Глашей жили тогда скудно, но не голодали. Изредка их навещала сестра Глаши: Настенька стала учительницей. Жизнь снова упрямо разворачивала свои молодые клейкие листочки.

Николай Лукич порекомендовал ее преподавать вышивание и рисование в детском доме. Теперь ее окружали дети. Бледные ничьи дети тянулись к ней. И ее душа раскрылась. Она начала рассказывать им все, что знала сама, и кружок они создали. И делали они занавески, вышивали картины, ковры с балеринами, выполненными аппликацией.

Времена были трудные, найти нитки для вышивания - это было нечто. Они собирали ленточки от упаковок конфет. Ленточки были шелковые, яркие, нарядные, они очень легко разбирались на нитки и вышивки этими нитками казались сказочными, а из плотных лент пошире получались роскошные букеты цветов, напоминающие георгины. Это были картины.

И дети больше всего любили делать аппликации с балеринами и с букетами ярких, несуществующих в мире цветов. Она и жила всю неделю, кроме субботы и воскресенья в детском доме. Она была занята. Но чувствовала себя все так же одиноко. Казалось ей, что живет она уже тысячи лет, что все давно знает и понимает всех. И знает, что будет дальше.

У нее не было подруг. Она ни с кем не шла на контакт. И жила только своей работой и детьми. А жители окрестных деревень и райцентра очень охотно раскупали все произведения детей. Их наивный вкус совпадал со вкусом этих детей. На эти деньги детям докупали дополнительное питание и кое-что из одежды. Ее инстинкты подсказывали схорониться от всех, чтобы сохранить себя. Так она спасалась и от соблазнов, и от посягательств.

Короткие зимние сумерки утонула в светлой снежной ночи. Неужели она так долго просидела после прогулки? Время летит все быстрее. А сама она становится все медлительнее. Кошки спали, свернувшись пушистыми калачами. Желтый свет лампочки осветил разом всю комнату. Нагреть чай, попить и можно еще немного поработать, вечером глаза устают быстрее, приходится часто отдыхать.

Нет. Не было для нее соблазна в той жизни. Хотя помнит она, как пару лет к ряду мучила ее жажда жизни. Когда казалось, что ее неродившиеся дети просили ее о рождении, и сердце неравными толчками гнало горячку по телу. Да, ей было плохо. Очень плохо. Все тело казалось созревшим плодом, ждущим, когда его сорвут, оно ждало рук, которые взяли бы эту сладкую и мучительную жертву. она с трудом засыпала и спала плохо. Даже простыни казались ей горячими. И только трепетный гул зрел в самой нежной и сокровенной глубине ее тела. И тело жаждало душистых омовений, легких шелков, ласк, так ею и неизведанных. Плоть жаждала. Просила. Приди, приди. Но не было ответа на призыв, ибо не было на земле ее половины.
Но она ожила. И именно тогда снова стала все видеть и понимать. Жизнь обрела плоть, перестала быть сновидением, чем-то далеким и неопределенным. Все обрело свои контуры и границы. И она ясно увидела, что живет уже совершенно в другом мире. Часто непонятном, и таящем угрозу.

И ей тогда впервые после известия о гибели жениха стал сниться сон, и много лет время от времени мучил ее: под землей, в какой-то глубокой и гладкой коричнево-черной пещере спит Сергей, он виден весь, в полный рост, и видно, что пещерка мала, встать он не сможет. И лицо у него тихое, спокойное. И слой земли над ним, как в учебнике по агрономии, темной, жирной земли пронизанной прожилками, камнями, былинками, в ней копошатся какие-то таинственные личинки, черви, зверюшки, а еще выше, густая зелень трав, над ними гудут шмели и играют бабочки и вдруг слышаться чьи-то тяжелые шаги. Этот глухой звук она слышала, словно сама лежала под землей, в этой пещере, которая гудела, как колокол, наполнялась тревогой от этих шагов, а они топали и громыхали, все быстрее, тревожнее, громче. И ее сердце, спеша и сбиваясь ускоряло свой ритм в такт этим зловещим шагам. И она просыпалась в ужасе, с сердцем, готовым вырваться из груди, а потом долго не могла уснуть...

Она еще меньше старалась бывать на людях. Видела, что кое-кто угадывает ее желания. И ни на кого не поднимала глаз, боясь встретить мужской взгляд.
Именно тогда их посетил этот новый чиновник с уродливым названием должности опер уполномоченный.

Он вошел вкрадчивым лисьим шагом, склонил несколько вправо голову, показывая череп сквозь редеющие на макушке жгуче черные волосы. И представился, тихим бесцветным голосом: Сергей Федорович Улезло, опер уполномоченный.

Он был отвратителен. В нем была неясная ей угроза. Он как бы воплощал опасность. Смертельную опасность. Его липкий взгляд, почти осязаемый, бродил по ее телу, словно окутывая какой-то путиной. Спрашивал ее о родителях, сестре, братьях, но она о них ничего не знала. Какая-то змейка мелькала в его черных и неживых глазах. Что-то подсказывало ей, - это смерть. И вот, в какую-то долю секунды все изменилось. В глубине потухших глаз мелькнуло движение, как рыба в мутной воде, почти невидимое, но реальное. Ей стало стыдно. Невыразимо. Невыносимо. Словно ее раздели донага на площади. Он угадал ее желание и ответил безобразным движением в омуте глаз. Она знал, что покраснела.

Он приходил почти еженедельно, приезжая в город по делам, всегда задавал вопросы. Она чувствовала, что опасность отодвинулась, но не ушла совсем. Этот человек, ничтожный на вид, был опасен. Его визиты закончились также внезапно, как и начались. А через год Глаша принесла весть, что этого самого "опер уполномоченного" расстреляли за превышение полномочий. Он замучил сотни людей, добиваясь от них каких-то признаний. И вспомнив его взгляд, который как бы ощупывал ее в первую встречу, она поняла, это был взгляд палача: он привычно отмечал слабые места жертвы. А Глаша покаялась, что однажды, когда этот ничтожный человек пришел к ним, а Марии Николаевны не было дома, она рассказала ему, что у барышни падучая и отвратила возможного жениха. Глаша созналась, что очень его боялась: уж очень на упыря похож.

А потом был голод.
Все ее плотские желания угасли и больше не возвращались. Она сама себе казалась единственной послушницей огромного монастыря, где весь устав состоял из двух заповедей: трудись и не причиняй зла.

Все. День заканчивается. Помыться, поливая в тазик воду, вынесет она ее завтра. Утром. И подолгу лежать, пристраивая свои чуткие кости к неровностям кровати. И помнить. И жить.

Кошки помогали ей жить. Они радовались ее приходу, ласкались, а в холодные зимние ночи ложились поверх ее одеяла сплошным пушистым покрывалом. И ей было тепло. И она почему-то думала, что в день ее смерти одна из кошечек родит котят прямо в ее постели.

Холодное зимнее воскресенье ничем не напоминало то летнее в 41-м году... снова война... И снова с немцами. Внезапно и страшно. Под утро бомбили город ее юности. Город горел и страдал. И берег себя для людей, для тех, что вернутся и для тех, кто приедет сюда снова. И душу свою берег в развалинах над Днепром. Его душа, не была убита.И впервые полностью приняла она в свою душу всю эту новую жизнь. Иногда страшную и нелепую. Но война пришла в наши дома, принесла реальную опасность, всем понятную, зримую, осязаемую, неприкрытую лживыми словами. А с такой опасностью бороться даже радостно. Ох, уж эти наши русские инфернальные изгибы. Гибель в бою, труд и пот, страх и кровь, избавляли от множества невидимых липких страхов последних лет. Чудовищно... Война избавляет от страха, как прыжок в этот адский омут с бесплодной скалы кошмаров.

Может поэтому, так весело и зло шагали солдаты. А она, как мать жалела их, злых и веселых. Что шли бороться и умирать. Они были одеты по-другому, но каждый казался ей Сергеем. Она вязала рукавицы, шила кисеты, отсылала все на фронт солдатам, несколько их было пожилых девушек и вдовушек. И в детдоме она этим тоже занималась с девочками. Ей писали, благодарили... Иногда письма были очень теплыми. Ей даже предлагали руку и сердце. Смешные мальчишки. Ей уже было сорок.
Потом была немецкая оккупация. Они с Глашей провели ее в детском доме, в лесу, за городом. Жили трудно, можно сказать выживали. Но, к счастью, немцы к ним заглядывали редко, но они знали все, что творилось в городе. И немецкие расстрелы, и знали, что жители города прятали евреев-мужчин, с опасностью для себя, по чердакам и погребам. А когда еврейские девочки объявили себя фольксдойчами и работали там где-нибудь, никто на них не доносил, что они на самом деле еврейки. Это был какой-то молчаливый заговор потомков казацкого города. А немцы вовсю веселились. Они даже открыли в их городке казино. Райцентр все-таки. И группа веселых искательниц приключений лихо отплясывала канкан в этом казино, сверкая зимой посиневшими ляжками. Экономные немцы в казино не топили. Они-то были тепло одеты, в мундиры. Да и пили горячительные напитки. А некоторые из этих танцовщиц, после войны еще учили своих соседей и знакомых патриотизму, рассказывая, какие они были патриотки.

Годы летят незаметно. Хоть сытые, хоть голодные, тревожные и спокойные, они опадают, как осенние листья, а древо жизни все также зеленеет свежей листвой и все вокруг хорошо и ладно.

Да. А после войны, через пару лет в один из зимних вечеров зашла к ней Валентина Ивановна, новый директор дома пионеров. Своей неизменной папироской, блузами с галстуком, раскованными манерами она напоминала ей тех, давнишних ;mancip;es. Еще до революции она встречала таких в Киеве и Петербурге. Собственно, Валентина Ивановна и была из Петербурга. Немногословная, неутомимая. Она как-то сразу сумела наладить работу в доме пионеров. Дети пели, танцевали, побеждали в смотрах, ездили на экскурсии. И все делалось как бы само собой. Без суеты и паники, с умелой и умной деловитостью, а Марья Николаевна вела кружок вышивки и рисования. Со своими ученицами она делала работы для выставок, гладью, аппликациями,. Как популярны были темы - победа, мир, труд, голуби и венки, Кремль и победные флаги. Все, как на плакатах. Празднично и слегка фальшиво. Она больше все-таки любила народные орнаменты, но люди хотели видеть веселые плакаты.
Она никогда больше ничего не слышала о своей семье. Удалось им добраться хотя бы до Франции. Иногда ей снилась зеленая маленькая и таинственная усадьба, аллея платанов в белом и жарком городе. Круглый низкий фонтан и женщина в белом, ее мать. Она была молода, Ее нежное красивое лицо светилось изнутри любовью и лаской. Видимо, это были детские воспоминания.

Нет, она все-таки не была одинокой. Глаша, девочки. Она их не только учила рисовать, вышивать, вязать, сочетать цвета, понимать язык оттенков, она любила их. А может быть и были больше, чем ее дети: она передавала им свои знания. Читала стихи на трех языках, пересказывала книги, сочиняли свои сказки. Как они слушали ее! И как рассказывали сами и книги, и фильмы. Они тоже учили ее. Своей мудрой и беззаботной радости жизни. Она не обольщалась, не ожидала их благодарности в будущем. Жизнь уведет их, очарует, отвлечет их юные глаза. И правильно. Пусть живут своей жизнью и будут счастливы.

Как ни странно, в ее воспоминаниях было больше женщин, чем мужчин. Да, и жизнь наполнена ими. Она помнит свое внутреннее возмущение тем, что женщин в стране постепенно превращали в тягловую силу. Сколько было высоких слов: революция, равенство, братство...Да, какое же это равенство? Это было просто предательство. Мужчины бежали от жизни в разные авантюры, закрывали глаза на все, отмахивались от самого насущного. А многие гибли героями, но ведь герои погибли, а кто-то должен был выполнять их работу, продолжать их дело. И жила страна, ее земля женской вдовьей жизнью, такой непростой. Она тянула плуг по свежей пашне, работала по две смены на фабриках и заводах, растила недоласканных и неласковых вдовьих детей. Чудовищный груз житейских проблем и забот как-то стирали ласковой лицо женщины, заменяя его какой-то маской недоделанного мужика.

А сколько мужчин ушли в руководители, жирели по кабинетам, неуклюже, как рыбы на суше, извивались уродливыми телами, прикрывали высокими словами свое нежелание просто работать. Не все. Естественно не все. На многих из уцелевших мужчин тоже держалась жизнь.

Но все же, все же, только женщины сполна и трудились, и тяготы жизненные несли на себе. А те, что не выдерживали этого надругательства над самой сущностью женщины, над ее нежностью и любовью, те умирали. И даже умирая они простили все и всем. Были среди них и падшие., которые мстили всем и всему. И жалела она своих обездоленных сестер. И радовалась, если кто-то из них был счастлив.
Она все старилась, ее слегка согнуло, пришлось ходить с тросточкой и Глаша умерла, она была на семь лет старше.

Остались верными ей только кошки. Они с Глашей начали их подкармливать, когда немцы отступая почти дотла сожгли их городок. Теперь она этим занималась одна. Дети иногда помогали ей. А взрослые над ней смеялись. Уже подросло новое поколение. Иное. Они были свободны, раскованны, и очень напоминали ее сверстников в юности. Они были такие же беззаботные. Это точно. И это было приятно после многих лет всеобщей озабоченности. Может быть для них были все муки и страдания старших поколений? Но ведь, никому не дано построить рай. И она не могла понять, хороша ли вообще беззаботность. Ведь уже взорвались страшные бомбы в Японии, да и в самом детстве эти дети уже узнали страшный опыт насилия и беззакония.

Но юность беззаботна. И слава Богу! Говорила она, хотя в их семье не было ни фанатично верующих, ни ярых монархистов. Слава Богу, что у детей есть детство, а у молодых - юность. И в этих смешливых и смешных девчушках, которые поступали в университеты и политехи, она угадывала черты своих сверстниц по институту благородных девиц.

Рассказывали, что в городе ее юности цветут каштаны, зажигают огни театры. И ей интересно знать все об этих юных. Одна из девушек восторженно рассказывала о своем первом полете на самолете, некоторые ее фразы она запомнила. "Белые кони облаков, взлохматив гривы, тянулись за самолетом". Она летала отдыхать в Сочи. А в наше время была Ялта, Крым. И еще она сказала, что вечная южная зелень, устав от собственной вечности, поблекла на фоне весны.

А ей когда-то давно, в ее молодости, эта зелень вовсе не казалась блеклой. Все было роскошным и праздничным. А вот языковые изыски она тоже любила в молодости. И море она помнит до сих пор, и цвело это море синими глазами любимого, и волны улыбались его улыбкой. Ее тогда пьянило все. И все обещало огромное светлое счастье... не это ли отражают и глаза ее учениц?

Она услышала пофыркивание своего любимца Васьки, тигровой масти. Он спал. И даже в темноте, от него исходило ощущение уюта и непобедимой лени. Но это было ложное впечатление. Кот всегда готов к прыжку. Она это давно знала. И не раз наблюдала.
Все-таки всесильно только движение.

1970-1991-2018 гг.


© Copyright: Вера Бирюкова, 2018
Свидетельство о публикации №218051500698
 
Последнее редактирование:

Наида

Специальный специалист
Заслуженный
Местное время
13:42
Регистрация
19 Мар 2017
Сообщения
19,994
Репутация
0
Награды
8
Местоположение
Маленький городок
Пол
Женский
@Veroccio, хорошо. Не пропадайте надолго.:flowers11:
 

Toreador

Elapidae
Заслуженный
Местное время
14:42
Регистрация
1 Янв 2016
Сообщения
191,407
Репутация
2,535
Уровень
2
Награды
20
Местоположение
Москва
Пол
Мужской
@Veroccio, тема почищена. Не забывайте, что это персональный раздел и Вы всегда можете попросить личную модерацию темы.
 

Создайте учетную запись или войдите в систему, чтобы комментировать

Вы должны быть участником, чтобы оставить комментарий

Создать аккаунт

Создайте учетную запись в нашем сообществе. Это просто!

Авторизоваться

У вас уже есть учетная запись? Войдите в систему здесь.

Верх Низ